Проверка слуха - [28]

Прошлых дел вереница —

шелковая петля.

Где ты, моя синица?

Сколько ждать журавля?

Каждую ночь мне снится:

точкой внизу Земля…

Верю, была синица

вестницей журавля!

* * *

Спасибо за недоверье —

хоть соли и съеден пуд,

но общим аршином меря,

вы скорый свершили суд…

Но если вот также круто

пойдёт под удар другой,

вы дайте ему минуту,

чтоб сердце прикрыть рукой…

* * *

Сладкое, горькое — всё перемешано,

чёрное, белое, зимнее, вешнее…

Всё разделить — это дело неспешное:

зимнее — к зимнему, вешнее — к вешнему.

Только вот чёрное с белым не делится,

а ведь казалось — такая безделица!

Чёрная радость, белая скука,

зависть, и та не всегда чернорука!

Чёрные мысли, белые чётки —

образ неясный, размытый, нечёткий…

Чёрное счастье, белое горе —

Чёрное море… Белое море…

Неоднозначность любого ответа —

мир в разноцветной обертке конфетной.

Краски разбрызганы, смешаны, слиты,

монокристалльны и монолитны…

Чёрного нет, белого нет —

это и есть чёрно-белый наш свет!

* * *

«Ты мальчик или девочка? —

к ребенку пристают. —

Не Лёнечка, а Леночка!»

И яблочко дают.

Глядит малыш доверчиво

На дядь до потолка —

Ведь мальчик или девочка

Не знает он пока!

* * *

Живем и любим, не спеша —

Кто во грехе, кто в мелком блуде…

Парализована душа,

А значит, и стихов не будет…

МИКРОБИОЛОГИЧЕСКАЯ ФАНТАЗИЯ

Здесь спорили о сути бытия:

«Что этот мир? Что в этом мире я? —

ораторствовал некий гражданин. —

Вопрос не стоит порванных штанин!

Мир — это я, мой дом, моя семья!

Я — целый мир — надежда бытия!»

Да, безусловно, в каждом — целый мир,

Но в знаньях столько пятен, столько дыр,

Что не о сути ваших личных тщет

Мы говорим — о БЫТИИ ВООБЩЕ!

Есть мнение, что мир — простой бульон,

Природой сделан, был и будет он,

А потому, хлебайте, мол, супец —

Начало мира есть его конец!

Кричал горячий юный голосок:

«До истины, быть может, волосок,

А может, просто есть другой отсчёт,

Где время не по-нашему течёт,

А может, мы — пробирка с мелюзгой,

И нами управляет мир другой!»

Чем кончится научный этот спор

Мы разгадать не можем до сих пор —

Биолог юный, альтруист и сноб,

Пробирку взял, настроил микроскоп,

Взглянул, вздохнул, подвинулся к весам

И бормотнув, «совсем негодный штамм!..» —

Взболтал пробирку, вымолвил: «На кой!»,

И вылил в умывальник под рукой,

И ус меланхолично теребя,

Подумал: «Что есть мир? И что в нем я?..»

* * *

И снова я играю в компромисс,

опять колдуют призрачные тени,

и снова уплывает главный приз,

разбитый о размытость и сомненья.

И безнадёжность возведя в квадрат,

в котором сторона равна утрате,

по чьей-то воле сотый раз подряд

ряжусь, ряжусь в чужое чьё-то платье…

А платье жмёт, и жест — пустой декор,

в завязках и крючках завязли годы…

Пусть мир — театр, пусть каждый в нем — актёр,

но так обидны съёмки в эпизоде!..

* * *

Нам тесно в словах —

мы устало уходим от них,

и в разных углах

остаемся опять «при своих».

Нам тесно в молчаньи,

и снова мы воду толчём,

и старую дверь

открываем всё тем же ключом

Всё дело в замке —

так нам кажется, раз! — и войдём!

Но дверь на крючке,

и за дверью не то, что мы ждём…

* * *

День догорает — мутно, бескрыло…

День догорает — так безнадёжно…

Где это было? С кем это было?

Сколько повторов в жизни возможно?

Всё повторялось, всё пережито —

кем-то, когда-то, в общем и целом —

так же по ребрам била копытом

подлость, снимая с чести проценты,

Дружеский вексель с правды сканючив,

стригла купоны, ярко наглела,

в спину пинала — дай только случай!

И процветала, и не добрела!

День догорает — выцветший снимок…

Тянется вечер тенью безвольной…

Быть бы мудрее — всё объяснимо…

В общем — конечно. В частностях — больно.

* * *

Постыден акт холодного ума

с крупинками гашишных возбуждений —

три маковых зерна и вырожденье:

Верлен — верлибр — верхушки — Хохлома!

Макайте хлеб в раствор адреналина,

хватайте жизнь за острые рога:

была Яга, а стала — Магдалина,

лишь шаг шагни от «деге–» до Дега.

И минус — корабли в отсчёт обратный

кузнечиков крошащийся хитин

несут как чек, отбитый для оплаты

каких-то непонятных каватин.

И меряя извилины линейкой,

ты давишь иронический смешок:

юродивый несет свою копейку

в пустой благотворительный горшок…

Над оловянной крашеной эстрадой

кружится порошковая зима…

О, ради Бога! Кришны! Беса ради!

Куда тебя заносит, Хохлома?!

* * *

Мы подковали море и подкову

Прибили пирсом к грязи берегов…

Последний краб запряг конька морского

И был таков.

ЮНЫЙ «НАЦИ» ДОМАШНЕЙ ФОРМАЦИИ

Он жаждет порядка —

обмеров и тестов.

Он гладит любовно

коричневый китель.

Простите, Бетховен,

и Пушкин — простите,

но вам на земле

не отводит он места:

вы глухи, герр Людвиг,

а вы, Сан Сергеич,

имели несчастье

болеть аневризмой…

Он жаждет давать

разрешение людям

себя продолжать —

пережевок фашизма

железно уверен,

что сам полноценен,

не нужен ему ни Ван Гог,

ни аптека!

Проснитесь! Спектакль

на внутренней сцене!

В последнюю четверть

двадцатого века.

* * *

Не под сенью парнасских олив

возлежу — это всё разговоры,

я — тот камень, с которым Сизиф

обречен подниматься на гору,

я сама этот камень творю

каждый день из словесного хлама

и себе этот камень дарю,

как ослица — упрямо,

и просеяв слова, как муку,

с каждым разом всё круче,

я на горку себя волоку —

на вершину, где тучи

будто тряпки висят на камнях

равнодушных и вечных…

Что же снова толкает меня