Противоречия - [48]

Так, что-то серое и жалкое вдали,

На верстовых столбах наклеены афишки,

Крикливо-скучные; они всегда в пыли,

Ярки, разорваны… А грядки огорода

Водою залиты по самые края…

Здесь вся замарана, оскорблена природа…

Но только здесь она совсем моя, моя…

И ей смеясь в лицо, глядит многооконный

Вдруг в поле выросший нелепый великан;

А дальше облако – гремит неугомонный

Наш город, лабиринт, наш улей, наш вулкан…

Иду, иду вперед, тихонько улыбаясь

Своим же собственным, чеканенным словам,

Холодным и прямым, и медленно ласкаюсь

К нечетким контурам, к белесым небесам.

Но вот и рощица. Она вдали казалась

Сперва пятном, затем — манящей и густой,

А чуть войдешь в нее и видишь – разбросалась

Вся роща соснами, гак редко, по одной…

Стволы изрезаны – инициалы, даты;

Бумажки от конфет, измятая трава,

И всюду люди, смех; рабочие, солдаты;

И тяжкой грубостью облеплены слова.

Сюда по праздникам мещане приезжают

С едой, завернутой в газетные листы;

Приказчики девиц жеманных занимают

И шутят неумно. Зевая, крестят рты…

Я этих не люблю. Но встреча с бандой черни

Мне не мерзка в тиши готических лесов.

Лишь целомудренный и чуткий свет вечерний

Крадущейся змеей застынет меж стволов,

Падет печаль на лес и, кажется, из чащи,

Как Беклин подсказал, вдруг выйдет Тишина

Прозрачной нимфою, восторженной, молчащей,

Иль выглянет коза, пуглива и нежна, –

Как я тогда люблю покинуть этот древний

И ясный мир мечты и видеть – сев под ель,

С мешками, с пилами, в онучах (из деревни…),

Безмолвно делит хлеб рабочая артель.

Я быстро уловлю по паре восклицаний,

Откуда, кто они, тяжелые рабы;

Но что мне им сказать? Мы дети разных граней,

Я молча ухожу от их чужой толпы.

Иль с осторожностью, всему и всем не веря,

Какой-то в картузе мелькнет и, видя трость,

Скорей скользнет в кусты походкой полузверя,

И помнишь только взор, и худобу, и злость.

Я знаю и его. Страданье под цинизмом,

Заплеванная мысль, подвальные года…

Он выброшен, как сор, огромным механизмом

Тупого, страшного и стадного труда.

Кольнут ланцетом боль и холод всепрезренья,

Ложится медленно скучающий покой…

Другое существо! Какое утомленье

Дает всегда другой… Какой урод – другой!

А иногда смешит мой вечно грустный разум

Свиданье, парочка, в кустарнике, в тени…

И так же, как всегда, по жесту, слову, разом

Поймешь всю сущность их, как мыслят, кто они…

Поймешь их запертый, опасливый и нищий,

Ужасный мозг кротов… и пошлость нежных поз…

Как жалко, как смешно! Как хочется быть чище

Хоть на минуту им! Дадим им пару роз…

Опушка редкая и дальше вновь дорога,

Где слышно день и ночь, как телеграф гудит,

И широко кругом… кругом вдруг стало много,

Просторно, далеко… такой прелестный вид!

На голом склоне дом, который я ласкаю;

Крыльцо с колоннами, огромнейшая дверь…

Его поставил здесь какой-то граф… не знаю…

При Павле, кажется… Палаццо ветх теперь.

Всего один этаж. Построен в строгом стиле

Эпохи Ренессанс. Есть милый мезонин.

Когда-то здесь был парк; потом его срубили,

Остались только пни и несколько осин.

Дом на три четверти небрежно заколочен,

Спит холод нежилой меж четырех колонн…

Когда я здесь брожу, мне кажется, что очень

Всё презирает дом… и очень утомлен.

Пусть он развалина, пусть чернь его сломает,

Немой аристократ, он щурится на свет

Насмешливо, умно и что-то вспоминает –

Быть может, Ланнера, роброны, менуэт…

Как равнодушен он, как понимает бренность

И пустоту людей; их вкусов, мнений, слов!

И на его лице застыла неизменность,

Та каменная тишь, что есть у стариков.

И я историю его восстановляю –

Все полтораста лет проходят предо мной;

Его строитель, граф, как я предполагаю,

Был немец или швед, бездарный и сухой.

Я думаю – дома нам выявляют личность:

Дом низок и широк – нет строгих взмахов в высь,

Как в стройной готике. Как будто в педантичность

Прямые линии квиритов облеклись.

Здесь Ренессанс стоит не тот логично-ясный,

Роскошный, мастерской, как было там, у тех,

А сжатый севером, весь тусклый и бесстрастный

И нет в нем радости… В нем угасает смех,

Который чуется в свободной колоннаде,

Огромной, правильной и пьяной светом дня…

Наверно, этот граф… он рос на плац-параде

И жил и мир, и жизнь упрямо не ценя.

Да, это черствый дом. На скате косогора

Рассудочный квадрат, старинный, неживой…

О, души мертвые пред свежестью простора!

Но этот дом, он мой… Он тоже, тоже мой!

А милый мезонин пристроен после. Славный,

Уютный, ласковый… Голландское окно

И крыша острием. По капители явно,

Что был он выстроен не так-то уж давно,

В сороковых годах… как на него похожи

Те, что описывал Тургенев, Полевой…

Ах, там наверное болталось молодежи

В сочельник под вечер с графиней молодой!

Здесь шли тогда леса, безбрежные болота,

Лес напирал вокруг угрюмо, тяжело…

Куда-то всё ушло… Но почему нас что-то

Терзает только тем, что это всё ушло?

И кажется тогда, что сам ты исчезаешь

Неумолимо в мрак, без воли, без следа…

Эй, старый, темный дом, ты ничего не знаешь?

Ты знаешь, но молчишь… Ты знаешь. Знаешь, да…

Когда большой закат над полем угасает,

И поле – Океан, неведомый для нас,

И незабитое одно окно пылает

Кровавым отблеском, как страшный, красный глаз,

Я знаю, – ты кричишь, что этот мир – жестокий,

Но ты хранишь ключи всем тайнам, ко всему,

И ты хохочешь в тьму, зловещий, одинокий,