Против часовой стрелки - [87]

Батрака пробрала дрожь. Не то чтобы он испугался незнакомца, страшно стало ему за человека, который откровенно, как на духу, говорит о себе, не утаивая ни одного из своих грехов.

Приехали в Нарье. Село тянулось вдоль большой дороги до самого подножия ближайшей горы. Батрак проехал через все село, в верхнем конце его свернул на проселочную дорогу и вскоре въехал на широкий двор усадьбы Михева. Перед хлевом они слезли, и батрак выпряг волов.

— Иди со мной, подождешь здесь до ужина, — сказал он, заводя волов в хлев.

Клемен медленно пошел за ним. Длинное, узкое строение освещала керосиновая лампа, подвешенная к потолку. По обеим сторонам были расположены стойла, где стояли хорошо откормленные животные. В одном из углов обычно спал батрак. Здесь бродяга увидел простую кровать и сбитый из толстых досок шкаф. Подбросив сена волам, батрак уселся на постель и позвал Клемена.

— Садись сюда. Пока я накормлю скотину, поспеет и ужин.

Клемен подсел к нему, и они стали разглядывать друг друга.

Батрак увидел перед собой человека среднего роста, статного и на вид не очень сильного. Давно не бритое лицо его заросло так, что даже нос еле виднелся. Его не удивили лохмотья незнакомца, так как он знал, что тот бродяга. Клемен в свою очередь рассматривал незнакомца. Низенький, коренастый, с короткими крепкими руками и свисающими усами на приветливом лице, — таков был батрак.

— Теперь в хлеву светло, — начал разговор Клемен, — а когда я здесь служил, окон не было. Все перестроили: хлев стал просторнее, чем прежде, и выбелен, будто горница.

— Ты что, служил здесь?

— Конечно, тридцать лет назад, на восемнадцатом году поступил и до двадцати лет. Хорошо было тогда и, может, стало бы еще лучше, если бы черт не понес меня на чужбину. Был тут еще Лукач, мой однолеток, тоже за волами ходил. Он остался, когда я ушел. Здесь ли он еще, Лукач Добродел?

— Добродел!.. — забормотал батрак. — Лукач! Ха-ха! Лукачей много… а Добродела я не знаю… Эхе-хе!

— Что с тобою?

— Ничего… Лукач Добродел, говоришь? — торопливо бормотал батрак.

— Да, Лукач, — продолжал Клемен, не обращая внимания на собеседника, — с Лукачом мы работали вместе два года, и проживи я сто лет, не забыть той поры. Веселый он был парень и добрый. Мы любили друг друга, как братья. Никогда никакой обиды не было между нами. Оба были не дураки выпить, и когда один бывал пьян, то и другой навеселе. В ясные ночи ходили мы вместе, и пели так, что все заслушивались. Эх, и умел же петь Лукач! Он всегда запевал, а я подхватывал, так мы вдвоем и пели. И когда потом случалось мне петь чужие песни, всегда вспоминал я его, иной раз со слезами. Останься я здесь, может, долго мы пели бы так хорошо. Упустил я свое счастье! А как он меня любил… В тот вечер, когда я уходил, он проводил меня до городка и всю дорогу плакал. Так обнимал меня, что спина заболела… Вот как он любил меня, Лукач…

Он запустил руки в длинные лохматые волосы и заплакал. Судорожно всхлипывал и батрак. Дрожа от волнения, он протягивал руки и шептал:

— Клемен… Клемен… — Шепот его становился все громче и перешел в крик: — Мой Клемен! Ты — мой Цепин!

Бродяга вздрогнул, услыхав свое имя, и удивился, увидев согнувшегося на кровати батрака, с плачем повторявшего его имя. Он потряс его за плечо:

— Чего тебе?

Батрак заревел во весь голос и взмахнул руками.

— Я — Лукач… Клемен, это я!

— Ты!..

Крепко обнялись друзья юных лет. Обнимались долго и горячо. Прижимались друг к другу, обливаясь слезами, так что у обоих щеки и усы стали мокрыми.

Когда улеглась первая радость встречи и они выпустили друг друга из объятий, пришла служанка — звать батрака к ужину.

— Не буду я есть, я не голодный, — сказал ей весело батрак.

— Зато я бы поел, — заявил Клемен, — я очень голоден.

— Сегодня получишь такой ужин, что наешься вволю, — ответил ему батрак и сказал служанке: — Друга нашел я, Клемена; ты его не знаешь. Пойдем, принесем ему мою долю.

Клемен остался один в хлеву, но ненадолго. Вскоре оба вернулись: служанка несла ужин — краюху хлеба и большую миску салата с колбасой; Лукач — глиняную, окрашенную в зеленый цвет бутыль с молодым вином.

— Ешь! — скомандовал он, разложив на краю кровати припасы. — Хозяин рад, что ты вернулся, хотя и мало тебя помнит, ведь он был малышом, когда ты у них батрачил. Дал мне ключ от погреба и сказал: «Пейте вина, сколько захотите, завтра воскресенье, и у нас будет время послушать его истории». Ты ешь, а я пойду, управлюсь пока.

Когда Цепин съел ужин и вдоволь напился, Лукач подсел к нему, налил себе кружку и спросил:

— Что же ты делал эти тридцать лет?

— Что делал? Гм… Все рассказать — времени не хватит. Бродил по свету, работал сначала на фабрике, потом на рудниках, мало ли где… Быстро покатился под гору, стал лодырничать и помаленьку воровать. Нарушил первую заповедь, перестал церемониться и со второй. Запирали меня, словно какое сокровище: сегодня я отдыхал в свинарнике у жупана далекой загорской общины, завтра бросали меня в городскую тюрьму, потом был заперт при суде, потом еще в пересыльной; на принудительных работах пробыл два года. Оттуда выпустили, подумали, что я исправился. А я тебе скажу, что нигде, ни в каком другом месте не научишься стольким мерзостям, как на этих самых принудительных работах. Много натерпелся, бродя по свету, и никогда б такого не было, оставайся я в родном краю. Видно, суждено это.