Против часовой стрелки - [88]

— Суждено, суждено, — подтвердил Лукач мрачно, хотя не верил слову «суждено». Он полагал, что каждый сам кузнец своего счастья, но не сказал этого, чтобы не огорчить вновь обретенного друга.

— Суждено… суждено… Многому ты научился за то время, что я торчал в этом хлеву. Все эти тридцать лет прослужил у Михева, сначала у старого, теперь у молодого. И не жалею! Зарабатываю хорошо, работа не слишком тяжелая, и угол до самой смерти обеспечен. «Работай сколько сможешь и пока сможешь, а потом останешься в доме, пока смерть не заберет», — сказал мне хозяин. Дал мне большой запечатанный конверт и сказал, что если он умрет и станут продавать усадьбу или еще что-нибудь стрясется, чтобы я показал это письмо, и тогда никто мне ничего не сможет сделать. Говорят, даже от кесаря медаль получу, потому что тридцать лет здесь служу. Денег я не копил, пропивал всегда, но не так, чтобы хозяину во вред, и долгов не наделал.

Так сидели они и разговаривали о жизни. Когда опорожнили первую бутыль, батрак пошел за другой. И вскоре они так напились, что если раньше обнимались и проливали слезы, радуясь встрече, то теперь уже лили пьяные слезы и несли несуразицу о верности до гроба и за гробом и прочую ерунду.

Наутро первым проснулся Лукач. Он испугался, увидев, что уже наступил день, и поспешил задать корм скоту; было воскресенье, а если батрак в этот день хочет пойти в церковь, он должен пораньше напоить и накормить скотину. Лукач смутно припоминал все, что было ночью, хорошо он помнил только о возвращении Клемена.

А тот все время, пока батрак ухаживал за скотом, храпел во все носовые завертки. Спал он, и когда хозяин пришел в хлев, чтобы поздороваться с ним! И хозяин, и батрак, и прочие домочадцы пожелали ему приятных снов и ушли в церковь, все, кроме двух школяров, которые остались пасти телят возле дома.

Наконец Клемен проснулся и удивился, увидев себя в хлеву.

— Опять, что ли, заперли в каком-то свинарнике? — пробормотал он, подымаясь и тараща глаза. Встал, открыл ворота сарая и выглянул наружу. Вспомнил вчерашний вечер, Лукача и Михева, вспомнил, что сегодня воскресенье, поэтому снаружи никого нет, потом закрыл ворота и сел на кровать. Снова почувствовал себя прежним Клеменом-бродягой. «Вчера я был пьян и говорил глупости, чего только ни сделает пьяный человек», — размышлял он. Думал о Лукаче, о Михеве, о родном крае, но думал как истый бродяга; жалел о том, чего никогда уже не сможет вернуть.

— Все потеряно, все прошло! Нет для меня спасения, напрасно ждать его. Такого уж я нрава, видно суждено мне бродяжничать. А вчера я просто был пьян. — Словно чья-то чужая воля подняла его с места, он подошел к шкафу, открыл его и стал осматривать вещи.

— И выбрать-то нечего, — бормотал недовольно, — будничная одежда, дешевка, но все же лучше моей. — Он разделся, и через две минуты с головы до пят был во всем Лукачевом. Вышел во двор и наметанным глазом осмотрелся вокруг. Потом направился к дому и, когда дошел до порога, увидел двух мальчишек, которые возле забора возились с молодым бычком.

— Лукач! — закричал один из них. — Разве вы не пошли в церковь?

«Этот меня не знает», — подумал Клемен и крикнул мальчишке:

— Отпусти теленка, а то скажу отцу, он вам обоим задаст как следует!

Мальчишки выпустили теленка и исчезли среди деревьев.

Клемен неуверенно нажал ручку двери — она открылась. Бродяга несколько смущенно вошел в комнату, как вошел бы долгожданный гость; кругом было тихо, только в большой горнице тикали стенные часы. Все здесь ему было знакомо. Он прошел через горницу в спальню и занялся ближайшим шкафом. После небольших усилий замок поддался, и Цепин увидел массу женских платьев.

— Тряпок напихали, ничего путного нету, — бормотал он, продолжая шарить. Наконец в углу наткнулся на шкатулку; он вытащил ее, взломал, и перед его глазами заблестели старые серебряные монеты. Он быстро сунул их в карман, положил шкатулку обратно, запер шкаф и вышел. Опыт научил его, что лучше благополучно удрать с пятачком, чем попасться с тысячью.

Прошел по двору, перескочил через забор и направился в поле…

Засунув в отвисшие карманы руки, он торопливо шагал по пустым нивам и лугам к лесу. Не думал больше ни о родном крае, ни о Лукаче; все его мысли сосредоточились на серебряных монетах и удачном побеге. Он спешил, очень спешил и, лишь добравшись до опушки леса, оглянулся назад и перевел дух.

День был прекрасен и полон жизни. Ярко сияло солнце, искры его мерцали в ветвях деревьев, вереск на полях купался в его блеске, буковые и березовые рощи пылали в его пламени. Ветер доносил с лугов перезвон колокольчиков, отголоски песен и ауканье…

Птицы на полях собирались в стаи, садились на деревья, на крыши домов и исчезали в высоте.

А в церкви звонил большой колокол.

Перевод С. Урбана

Данило Локар

Туман

В конце ноября Баец встал как всегда довольно рано, быстро и ловко стал закладывать лошадей. Утро выдалось необыкновенно чистое и ясное, казалось, сегодня оно сияет как-то по-особенному ярко. Он взглянул на крутые скалы и поросшие склоны к северу от вершины Св. Духа, распахнул куртку и перевел взгляд на простирающиеся к юго-востоку леса, начинавшиеся в низовье деревни и заканчивавшиеся на горизонте темной, извилистой полосой. Осенняя симфония красок уже миновала свою высшую точку и вот-вот умолкнет, уступив вялому коричневато-серому однообразию. Широкое медное покрывало уже не пело так звонко, и видно было, что роскошные леса скоро облетят. Овальные, соломенно-желтые пятна на березах и лиственницах, которые месяц назад будто покрылись медным блеском, тускнели. Баец подумал, что еще неделю назад их было больше и они резче бросались в глаза. На скалах и склонах, на обычно голых гребнях гор огненный отблеск красноватых кустарников утрачивал свое однотонное звучание, и от земли, откуда-то снизу, тянуло холодной ржавой сыростью.