Против часовой стрелки - [105]

Едва успел закончиться завтрак, как вся компания выскочила из-за столов и разделилась на группы. Весеннее тепло согрело преждевременно постаревшие лица городских детей. Солнце отражалось в их глазах, и в них гасло воспоминание о душных, темных домах, пыльных улицах, голых, серых стенах. Только май был в их сердцах, беззаботный, невинный, исполненный доброты, любви и радости.

Неподалеку от меня сидел незнакомый человек, прилично одетый, с окладистой бородой. С первой минуты он смотрел на детей задумчиво, чуть ли не грустно. Поглаживал бороду белой рукой, ни разу не улыбнулся, даже когда к нему подбежала стайка разгоряченных, жаркооких девочек.

Вдруг, когда большая часть детей, играя, оказалась возле дома, он встал и размеренным, степенным шагом поднялся на крыльцо. Остановился там и снова устремил на детей задумчивый, грустный взгляд, словно был на кладбище и в полном одиночестве взирал на большой крест.

— Эй, дети! — закричал он. В его голосе звучала затаенная злоба, даже ненависть, ненависть к молодости, весне, солнцу и непорочности.

— Эй, дети!

Мне почему-то стало страшно.

Куда заведет его эта злоба?

Надо было крикнуть детям: «Не слушайте его!»

Но они уже медленно приближались к нему, и вскоре перед крыльцом собралась небольшая толпа. Тогда он поднял руку, взмахнул и швырнул на землю горсть медных монет.

Произошло нечто страшное.

В одно мгновенье солнце в глазах погасло, смех замер на устах, молодая кровь отхлынула с их лиц. Грубая, безжалостная рука сорвала с молодых душ белоснежный покров невинности, беззаботности и чистоты и оголила все, что есть в них низменного, — страсти, эгоизм, ненависть, злобу, алчность и зависть, разъедающие человечество.

Злой волшебник коснулся палочкой благоухающей розы, и роза превратилась в чертополох, каким она от века и была.

Дети свились в клубок, который покатился по земле. Крик стал тише, чем прежде, лишь слышались восклицания, судорожно вырывавшиеся из горла, мало напоминающие детские. Рыдания, исполненные зависти, громкий плач, дышащий гневом, победный клич, злорадный смех… Когда-то я слышал крики и шум на Венской бирже, тут, на горе, я вспомнил об этом; только одежда была другой — другая одежда на том же теле.

Он снова и снова швырял деньги то в одну, то в другую сторону. Клубок распадался и сбивался, сплетался и расплетался в зависимости от того, куда падали роковые дары. Дети устали, они задыхались, но алчность, светившаяся в их глазах, не иссякала, страсть на искривленных ртах еще не была утолена. Я не сомневался, я знал, что они будут хватать, искать, тискаться, толкаться и драться до темноты и всю ночь до утра, пока не упадут без памяти, с искусанными губами и стиснутыми кулаками.

Около полудня они ушли — притихшие, усталые, все в пыли, в глазах и сердцах поселились злоба и враждебность, зависть и злорадство. За полдня ребенок превратился в старика.

Я подошел к чернобородому господину, чтобы спросить у него, чтобы сказать ему, но что, я и сам не знал. Он прочитал вопрос в моих глазах и улыбнулся так неприязненно, что я испугался.

— Думаете, вы иной? Разве у вас не было поползновения, хотя бы мимолетного, броситься к ним? Спросите у своей совести и извлеките мораль!

Давно это было, в давно прошедшие времена, но воспоминание в душе осталось мрачное и горькое.

Перевод И. Лемаш

Чашечка кофе

Много раз в своей жизни я причинял зло дорогим для себя людям. Такой грех равносилен оскорблению святого духа: ни на том, ни на этом свете нет ему искупления. Его не вычеркнешь из памяти, не забудешь. Случается, на долгие годы воспоминание о нем словно бы погаснет в сердце, исчезнет, скроется в волнах беспокойной жизни. Но в минуту веселья или в полночь внезапно вздрагиваешь в испуге, как от страшного сна, и в душу нисходит тяжелое воспоминание; оно жжет с такой силой, точно грех совершен именно в эту минуту. Любое прегрешение легко искупить покаянием или добрыми делами — это искупить невозможно. Черная тень, павшая на сердце, останется навсегда.

Обманываешь себя: «Не так все было! Это твоя беспокойная фантазия превратила мимолетную тень в непроглядную ночь. Мелочь, пустяк, какие случаются тысячами в течение дня!»

Напрасно утешение, с горечью сознаешь, что напрасно. Грех есть грех, совершен ли он один или тысячу раз, стар ли он или совершается впервые. Сердце не уголовный кодекс, чтобы отличать ошибку от преступления, один вид убийства от другого. Сердце знает, что негодяй убивает взглядом, герой мечом; оно скорее простит мечу, чем взгляду. Сердце также и не Евангелие, чтобы отличать крупные грехи от мелких. Сердце — праведный и неумолимый судья. Оно выносит приговор по скрытому, едва осознанному движению души, по беглому взгляду, пусть никем не замеченному, по невысказанной, но написанной на лице мысли, по походке, по стуку в дверь, по тому, как человек берет чашку чая. Мало грехов вписано в Евангелие, да и те не самые главные. Будь сердце исповедником — долгой и страшной оказалась бы исповедь!

Отпускается грех, о котором можно поведать, который можно стереть покаянием. Тяжел, невыносим, до конца не перестает кровоточить грех, который помнит лишь сердце без слов и формы. Бессонной ночью самому себе исповедуется человек в совершенном, и тяжелее камня кажется ему одеяло.