Просветленные не берут кредитов - [53]

Я изумленно заморгал, пытаясь осознать, о чем он говорит, и только тут понял, что с самого момента пробуждения не испытывал ни страха, ни тревоги, не допускал мыслей о том, что нас ждет.

Я просто старался как можно лучше изображать убогого, отслеживал свое состояние и то, что происходит вокруг. Умудрялся даже на окрики и удары реагировать не возмущением и злобой, а отстраненным любопытством, словно все происходило не со мной, а с кем-то другим.

Глаза привыкли, и тьма выцвела.

Мы располагались в пустой кривобокой клетушке примерно четыре метра на четыре. Один из углов занимало ведро, смердевшее так, что сразу становилось ясно – эту штуку люди, находившиеся тут до нас, использовали в качестве параши.

Интересно, что с ними стало потом?

В бурные девяностые у меня был краткий опыт пребывания за решеткой, пару раз меня закрывали на двадцать четыре часа, и приятных воспоминаний от тех эпизодов не осталось.

Но мысль об этом промелькнула и исчезла, я не зацепился за прошлое, а остался целиком в настоящем. Поежился, собираясь усесться поудобнее, и в следующий момент «камера» исчезла, остались лишь создававшие ее крохотные обрывки восприятия, их бесшумный, стремительный поток, что был и вокруг меня, и внутри и был в то же время мной самим.

Мне показалось, что на этот раз я замечаю в мерцании дхарм некие шаблоны, паттерны, позволяющие предсказать, что будет в следующий момент, а что за ним, а что потом…

Возникло даже не желание, а некое мягкое стремление разглядеть их получше, проникнуть в их природу. Но реализовать его я не успел, поскольку колесо из образов, крутившееся вокруг меня, начало замедляться.

А потом и вовсе исчезло.

Я видел и не видел одновременно, я воспринимал, но что именно – непонятно. Нечто прозрачное и в то же время темное, имеющее некие рубежи и при этом безграничное.

Сколько продлилось это состояние, я сказать не мог, может быть, секунду, а может, и час.

– Помнится, некоторое время назад ты спрашивал, что такое бодхи-просветление, – сказал брат Пон, и я понял, что нахожусь все в том же подвале, вот только вижу все вокруг так, словно помещение залито ярким светом: геккона на стене, ржавые пятна на боку ведра, сложенные на коленях руки монаха.

– Вот это и есть его преддверие, – продолжил тот. – Что, понравилось?

Слова в этот момент казались мне неуклюжими, громоздкими скоплениями звуков, что лезут в уши, точно покрытые колючками гусеницы, и смысл сказанного доходил до меня постепенно.

– Вижу, что понравилось, – брат Пон усмехнулся. – Четыре так называемые дхьяны насчитывали древние на пути, на первой ты очищаешься от чувств и соблазнов, на второй – ликвидируешь доминанту обыденного рассудка, третья позволяет разорвать связь сознания-сокровищницы с остальными семью, а четвертая – обрести чистое блаженство. Только не думай, что на этом все заканчивается…

Я посмотрел на него с удивлением: неужели может быть что-то за пределами того состояния, которое я только что пережил?

– Дальше лежат еще четыре стадии, о коих нет смысла говорить, – брат Пон развел руками. – Ибо слова в данном случае лишь уведут нас в ложном направлении, занавес из них скроет истину, что прячется на самом деле в безмолвии.

За нами пришли через пару часов.

Загромыхало сверху, крышка люка поднялась, мне в лицо, как и ночью, уперся луч фонаря. Рявкнул что-то грубый голос, и брат Пон зашевелился, начал медленно, с достоинством, подниматься.

– Пойдем, – сказал он. – Нас то ли расстрелять хотят, то ли допросить.

Я встал, не ощущая ни тревоги, ни страха.

Привычным уже образом согнулся, натянул на лицо маску дурацкой озадаченности.

По той же хлипкой лесенке мы взобрались наверх, где оказались в окружении хмурых людей в хаки. Давешних «охотников» тут не обнаружилось, зато нас встретил жилистый тип со злобным, украшенным шрамами лицом, что вполне мог бы сыграть злодея в голливудском боевике.

Он носил на поясе большой пистолет в кобуре и смотрел на нас волком.

Нас завели в соседнее помещение, с окном, занавесками, кондиционером и тушей огромного сейфа. Украшенный шрамами тип уселся за большой стол и некоторое время буравил нас взглядом.

Я, не выходя из роли, таращился на него испуганно, хотя на самом деле не боялся. Ощущал даже нечто вроде ликования, хотя сам удивлялся, по какому именно поводу. Ситуация, в которой мы оказались, по всем признакам грозила не самыми приятными последствиями.

Шрамолицый что-то спросил, брат Пон ответил.

Так произошло несколько раз, а затем обладатель большого пистолета перешел на английский:

– Кто ты? Что здесь надо?

Я вздрогнул, отступил на шаг и, прикрыв лицо руками, начал громко всхлипывать. Монах сказал нечто успокаивающим тоном, и они вновь пустились в беседу на незнакомом мне языке.

Продлилась она недолго, а завершилась тем, что брат Пон взял меня за руку и повел за собой.

Я очень надеялся, что нас отпустили, но нет, путь наш закончился все в том же подвале. Я уселся у стены на прежнем месте, монах устроился напротив, и закрывшийся люк оставил нас в полной темноте.

– Этот человек на самом деле мало чего решает, – проговорил брат Пон, когда вверху стало тихо. – Обычный десятник, на чьей территории мы оказались, да еще и из новых, и меня не знает.