Просветительские идеи и революционный процесс в Северной Америке - [30]

.

На это патриотическая пресса сочла нужным возразить. В ее изложении агрессивность проявляли как раз солдаты. И это должно было казаться тем более убедительным, что отвечало господствующим в то время представлениям о профессиональных армиях и их обращении с гражданским населением. Разве не об этом писали Свифт и Вольтер, да и Сэмюэль Адамс тоже? Защита бостонцев строилась также в духе социальных норм XVIII в., придававших первостепенное значение личной репутации. Репутация жертв «бостонской резни» — Криспуса Аттукса, Сэмюэля Грэя, Сэмюэля Маверика, Джеймса Колдуэлла — была очень важна для вигов. Подчеркивалось, что Маверик — «молодой джентльмен из хорошей семьи, отличавшийся безупречной жизнью»; Колдуэлл в день трагедии как раз направлялся в респектабельный дом, где навещал девушку «с достойным намерением жениться»; Грэй также был «из хорошей семьи». Даже Аттукс, отличавшийся от других расой и местом жительства (он был чужаком в Бостоне, к тому же мулат), подчеркнуто включался в общую группу респектабельных мирных граждан, павших жертвой «мести» со стороны солдат. О нем, как и обо всех остальных, говорилось, что он вышел из дома на звон набата, подумав, что где-то случился пожар. Газета также доказывала, что Аттукс имел такое же право носить трость для самозащиты, как и солдат — право носить мушкет[352].

Лоялистский памфлет никак не мог сравниться по степени влияния с вигской пропагандой. Патриотическая пресса и общественное мнение единодушно связали события 5 марта со всеми событиями «Дневника времен», имевшими (или якобы имевшими) место в предыдущие два года. Обращение к «различным джентльменам первого ранга в Лондоне», принятое бостонцами, отмечало: «Солдаты с рокового дня своего прибытия обращались с нами так бесстыдно, что это выказывало их предубеждение против нас»; «Они оскорбляли людей, избавляли заключенных от рук правосудия и даже стреляли в [местных] жителей на улицах во время мира божеского и королевского»[353]. За событием утвердилось клише «ужасная резня» (horrid massacre). Лоялистов это словосочетание буквально бесило. Уже упоминавшийся «Правдивый отчет» дышал негодованием: как можно здесь употреблять слово «резня» (massacre), уместное разве что при описании Варфоломеевской ночи?! Это «грубейшее злоупотребление языком, пагубное для несчастного офицера и солдат, вовлеченных в это дело»[354]. Но виги и в этом случае закрепили за собой культурную гегемонию. Так возмущавший лоялистского автора термин встречается и в резолюциях митингов, и в частных письмах. Священник С. Купер в своем письме к бывшему губернатору Пауноллу рассказывал об «ужасах кровавой резни»: солдаты стреляли без приказа магистрата и даже без предупреждения[355]. В Бостон шли выражения сочувствия и возмущения трагедией. Жители Медфорда в своем обращении говорили об «ужасной и беспримерной бойне»[356]. Жители Уотертауна слали бостонцам свое сострадание. В их представлении Бостон «долгое время выглядел городом, завоеванным и занятым иноземными врагами»[357]. «Virginia Gazette», сообщая о случившемся, комментировала: в Бостоне произошло нечто более ужасное, чем в Сент-Джордж-Филдс в Лондоне, и эти события служат маяками для обеих стран[358].

Пропагандистские усилия вигской прессы и лично С. Адамса увенчались полным успехом. Постоянная армия как политический и социальный институт была глубоко скомпрометирована. «Boston Evening Post» вздыхала: «Когда храбрый генерал Вольф вел британские войска, чтобы наказать французское вероломство, какой блеск в глазах дам имели алый мундир, шляпа с кружевами, пестрый темляк! А теперь на них смотрят с ужасом, и не будет более приятной новости, чем если нам сообщат, что отныне подобного зрелища в колониях не увидят»[359]. В итоге войска вынуждены были покинуть Бостон. Вместе с ними бежали таможенные чиновники, опасавшиеся остаться беззащитными против революционной толпы. В долгосрочной перспективе в американском общественном мнении утвердилась антитеза профессиональной наемной армии и ополчения (милиции). Это повлияло в дальнейшем на восприятие Континентальной армии[360] и отразилось в тексте Конституции США[361].

Переосмыслению во второй половине 1760-х гг. подверглась не только имперская власть. Привычные колониальные политические институты также были переоценены в духе развивающегося конфликта. В данном случае за дискуссиями американских вигов и тори стояла долгая история политической борьбы в колониях. На протяжении всей первой половины XVIII в. основное содержание политической жизни в королевских колониях составлял конфликт между губернатором и ассамблеей, избираемой самими колонистами. За губернаторами стояла королевская прерогатива, т. е., по определению Дж. Локка, право монарха «действовать сообразно собственному разумению ради общественного блага, не опираясь на предписания закона, а иногда даже вопреки ему»[362]. В свою очередь, ассамблеи, как правило, опирались на обычное право колоний и их хартии. В этом конфликте оттачивались многие аргументы, впоследствии использованные во время идеологической подготовки Американской революции XVIII в. 80 % губернаторов королевских и собственнических колоний были уроженцами метрополии. Срок их пребывания у власти в среднем не превышал пяти лет