Просветитель - [10]

— Любопытный кусочекъ… Вы чья, мамзель, будете?

— Мартына Егорыча дочка… Я васъ чудесно знаю, Капитонъ Карпычъ, — отвѣчала она, скромно опуская глазки.

— Постараемся увидѣться съ вами. Зовите къ себѣ на посидѣлки.

— Что-жъ, мы съ удовольствіемъ… Даже рады очень.

Самоплясовъ прошелъ дальше. Стояла глубокая осень. Выпадалъ ужъ и снѣгъ, таялъ, а потому улица была сильно грязна. До фельдшерскаго пункта оставалось очень недалеко, какъ вдругъ около него очутился заячій шугай, а изъ пестраго байковаго платка выглядывало морщинистое лицо Матрены Игнатьевны.

— Не ласково ты принимаешь родню свою, Капитонъ Карпычъ, — сказала она. — Вѣдь я къ тебѣ съ просьбой шла, хотѣла въ ноги поклониться. У меня, сироты, лѣтось лошадь пала. Помоги на лошадь. Мы тетенькѣ твоей Соломонидѣ Сергѣвнѣ по частямъ все честь честью отдалимъ.

— Ладно, ладно. Вѣдь не сейчасъ-же я уѣзжаю. Я здѣсь недѣли три проживу, а можетъ быть и больше. Зайдешь какъ-нибудь, переговоришь съ теткой Соломонидой, а она мнѣ доложитъ. — отвѣчалъ Самоплясовъ и сталъ переходить по мостику черезъ придорожную канавку къ избѣ, на которой вывѣска гласила: «Антроповскій медицинскій пріемный покой».

VIII

Земскій врачъ докторъ медицины Гордѣй Игнатьевичъ Клестовъ уже кончалъ пріемъ амбулаторныхъ больныхъ, когда Самоплясовъ вошелъ въ амбулаторію. Амбулаторія была небольшая комната при квартирѣ фельдшера, съ низкимъ потолкомъ, оклееннымъ глянцевой бѣлой бумагой, даже съ неоштукатуренными стѣнами, обитыми картономъ, на который и были наклеены обои, и покатымъ отъ ветхости дома поломъ, когда-то крашенымъ, но не только обтертымъ, но даже выбитымъ сапогами съ гвоздями посѣщающихъ амбулаторію больныхъ. Грязь, занесенная больными съ улицы, комками лежала на половицахъ. Было темно отъ маленькихъ оконъ. Даже о малѣйшей гигіенѣ не могло быть рѣчи. Въ амбулаторіи осталось только двое больныхъ: сидѣлъ мужикъ съ обвязанной тряпицей рукой и баба показывала доктору Клестову грудного ребенка. Докторъ Клестовъ въ бѣломъ коленкоровомъ халатѣ внимательно осматривалъ ребенка въ грязныхъ вонючихъ пеленкахъ. Около него въ такомъ-же халатѣ суетился фельдшеръ, губастый и носастый еврейскаго типа пожилой человѣкъ.

— Что это, макъ? Я вижу зернышки мака… Зачѣмъ-же ты ребенка макомъ поишь! — возмущался докторъ.

— А чтобы не блажилъ и спалъ лучше, — невозмутимо отвѣчала баба, — Сосѣдка посовѣтовала.

— Не смѣть этого дѣлать! Не смѣть! Макъ — ядъ для ребенка.

— Какой-же ядъ, баринъ, если мы его ѣдимъ.

— Ну, пожалуйста не разсуждай. Вотъ я сейчасъ дамъ лѣкарства и будешь давать его по половинѣ чайной ложечки ребенку. Но не больше полуложечки.

— Мазать?

— Пить, пить. Въ нутро… Три раза въ день. На зарѣ утромъ, въ обѣдъ и на ночь. А животикъ оберни ему чѣмъ-нибудь теплымъ. Овчинка есть — такъ овчинкой, а нѣтъ — фланелькой или чѣмъ-нибудь шерстянымъ. Да раза въ два сложишь… и обвяжи потомъ…

Докторъ сказалъ фельдшеру латинское названіе лѣкарства и крикнулъ:

— Слѣдующій!

Къ столу, около котораго находился докторъ, приблизился мужикъ съ больной рукой и сталъ развязывать тряпицу.

— Грязно держишь, грязно… Я вѣдь сказалъ тебѣ, чтобы тряпица всегда была чистая, — говорилъ докторъ.

— Да вѣдь не напасешься, ваша милость, — отвѣчалъ мужикъ.

Войдя въ амбулаторію, Самоплясовъ, дабы не мѣшать доктору, стоялъ въ дверяхъ и внимательно слѣдилъ за докторомъ и разсматривалъ его.

Докторъ Клестовъ былъ пожилой человѣкъ небольшого роста, лысый, съ замѣтной сѣдиной на головѣ и въ бородѣ, въ очкахъ, съ русскимъ носомъ луковицей. Повернувъ голову къ дверямъ и видя, что кто-то стоитъ у косяка, онъ воскликнулъ:

— Еще есть кто-то? Послушайте! Зачѣмъ-же вы опаздываете! Вѣдь у меня пріемъ только до часу!

— Это я, Гордѣй Игнатьичъ, — откликнулся Самоплясовъ. — Я… я не больной.

— Кто вы? — задалъ вопросъ докторъ, плохо видя его черезъ очки.

— Я, Капитонъ Самоплясовъ. Но жду своего термина, пока вы освободитесь.

— А, Капитоша! Очень радъ, очень радъ… Здравствуй… Съ пріѣздомъ… Я слышалъ, что ты пріѣхалъ, и полчаса тому назадъ разсчитывалъ уже быть у тебя, да вотъ больные одолѣли.

— За этимъ и зашелъ къ вамъ, Гордѣй Игнатьичъ, чтобы тащить васъ ко мнѣ пообѣдать.

— Спасибо, голубь, спасибо. Сейчасъ вотъ я кончу пріемъ и съ тобой расцѣлуюсь. Садись. Подожди.

Самоплясовъ присѣлъ на лавку.

Вскорѣ докторъ кончилъ осмотръ руки мужика, велѣлъ фельдшеру промыть рану, засыпать ее іодоформомъ, сбросилъ съ себя халатъ и, очутившись въ черной пиджачной парѣ, подошелъ съ сіяющимъ лицомъ къ Самоплясову.

— Здравствуй, другъ Капитоша, здравствуй! Съ пріѣздомъ тебя… Съ полученіемъ наслѣдства… Я слышалъ, что ты богачъ теперь сталъ, — говорилъ докторъ и поцѣловалъ молодого человѣка. — Надолго пріѣхалъ?

— Да какъ поживется, Гордѣй Игнатьичъ. Папашеньку покойника хочу здѣсь помянуть, да порошу на зайца хочу справить. Вотъ собирайтесь: походимъ и погуляемъ.

— Да, да… По первой пороши на зайца лучшая охота, — проговорилъ докторъ, закуривая папиросу.

— Кромѣ того, облаву въ лѣсу хочу устроить. На господскій манеръ, — сказалъ Самоплясовъ.

— Ну?! Это ужъ дѣйствительно по-барски, — согласился докторъ и прибавилъ: — Впрочемъ, ты теперь богатый человѣкъ, можешь ворочать капиталами.