Просвещенные - [21]
Примерно в то же время западные государства занесли Филиппины в список стран повышенной террористической опасности, на что многие филиппинцы лишь горько усмехнулись. Душить жизненно важную для бедной страны индустрию туризма из-за того, что горстка мусульманских повстанцев играет в прятки в джунглях на юге Холо, — то же самое, что предостерегать туристов от посещения Диснейленда из-за алабамского ку-клукс-клана. Криспин, конечно, высмеивал подобные предостережения и, как человек видавший и не такие виды, просто не воспринимал их всерьез. Но он также пропускал мимо ушей вездесущие слухи о государственном перевороте и убийствах с молчаливого согласия властей — слухи, которые у нас, таких информированных и умеющих читать между строк, вызывали самое живое беспокойство.
И я прощал ему все. Пусть и считал, что, живя за границей, он избегает реальности. Возможно, я оправдывал его как человека, даже слишком многим противостоявшего; и теперь пришла пора взяться за дело таким, как я. А может, то было восхищение личностью, перешедшей на ступень выше. Говоря о своих произведениях, Криспин умело орудовал богатой биографией и знанием жизни, заостренным постоянными изысканиями, и защищал свое непоколебимое убеждение, что просто держать руку на пульсе — проявление ограниченности, даже наивности: в утреннюю газету вечером заворачивают фиш-энд-чипс, в то время как на полках по-прежнему стоят такие произведения, как «Сто лет одиночества» или, что уж там, «Автоплагиатор». В мужчине с грубыми руками ремесленник узнается, только когда он приступает к делу.
Да, я отдавал ему должное. Понятно, что «Пылающие мосты» должны были произвести резонанс, на который не способна и тысяча таких молодых радикалов, как я. Но когда бомбы стали рваться в городах, когда наши родственники стали бояться ходить в торговые центры, безразличие Криспина уже начало вызывать досаду. Терпение старших казалось куда менее уместным, чем наше нетерпение. Почему они такие покорные, когда времени что-то сделать у них куда меньше, чем у нас? Я все надеялся, что однажды утром Криспин посмотрит в зеркало и скажет: старый ты мудак. И это сподвигнет его на последний бой. Но когда я напрямик спросил его о беззубости изгнания, он, помолчав, ответил: «А что тут поделаешь?»
Запах пожара даже приятен. Он поступает в мой номер в пансионе через воздуховод тарахтящего кондиционера. И доставляет мне удовольствие помимо моей воли. Аромат сожженных домов, притушенных фреоном, похож на запахи зимнего Ванкувера с шоколадными батончиками и историями у бивачного костра в детском лагере. Мне все никак не заснуть. По дальней стене ползут два таракана, помахивая друг другу усиками; внизу какой-то пьяный горланит в караоке песни Виты Новы о любви совсем не героическим тенором. Сидя в кровати, я читаю свои записи и готовлю вопросы для завтрашней встречи с сестрой Криспина Леной. Потом, когда заведения уже закрылись, тишину разрывают сирены, по-прежнему воющие вдалеке. Гром затмевает звуковую картину; ветер хлещет по зашторенным окнам дождем с такой силой, что кажется, будто революция уже началась.
Засыпаю.
Я на каком-то отдаленном острове. Рядом пылится крошечный дом. Я вижу, как пыль собирается на мебели. На красной фетровой шляпе. На граммофоне. На фотографии в рамке, где девочка и ее родители запечатлены в день первого причастия. Я на пляже, прислушиваюсь, не идет ли лодка. Спокойное море дышит сипло. Почему я так и не научился плавать в такой красоте? Через окно пробивается стук пишущей машинки. Я бегу к дому и вижу ундервуд с заправленным листом бумаги. Я снова обхожу дом, все больше отчаиваясь с каждым последующим шагом. Мне известно, что прошло четыре дня. Я то задремлю, то снова просыпаюсь, отчаянно пытаясь сохранить хоть подобие нормальности. Становится трудно дышать, как будто воздух медленно испаряется. Пошатываясь, я подхожу к пластмассовой канистре на кухне и тщетно пытаюсь высосать влагу из приделанного к ней крана. Я бью по канистре, которая отзывается звуком, похожим на колокол под водой. Я снова ложусь, но скоро вскакиваю, потому что меня тошнит. Снова ложусь, снова вскакиваю — теперь у меня понос. Еле добираюсь до кровати, сердце колотится, в голове укоренилась боль. Я почти чувствую, как болят почки. Странные вещи иногда лезут в голову. Каким-то образом я понимаю, что в моей крови повышается уровень кислотности. Гиповолемический шок. Этот термин я слышал в сериале про докторов. Кровь исторгает влагу из моих тканей, из мозга. Но, даже зная, что происходит, я не могу это остановить. Простыни ледяные. В голове видения. Я поднимаю маленькую девочку на вытянутых руках и слегка потряхиваю, чтоб она захохотала от радости. Я высовываюсь из окна машины и смотрю, как расцветают и опадают бутоны фейерверков. Я стою в очереди в музей и покачиваю головой, слушая бессмысленную болтовню туристов. Я помогаю Мэдисон пришивать именные бирки на одежду ее дедушки накануне его отъезда в дом престарелых. Я прижимаю телефонную трубку к щеке, слушаю гудки и рассматриваю знакомый номер на старом клочке бумаги. Когда над островом встает солнце, у меня такое ощущение, что горло закупорилось. С ужасом, похожим на тот, что охватывает ребенка, оставленного в супермаркете, я понимаю, что скоро умру.
