Просторный человек - [15]

ГЛАВА II НАЧАЛО ВТОРОЕ СИНЕРЕЧЬЕ БЛИЗ КОЗЫРИХИ

Бывает такое время суток, когда вещественность вещей уходит из них, переселяется в тени. И тогда эти тяжелые черные тени лежат на полу, почти живые. А подсвеченные закатным солнцем кресла, стол с тяжелой льняной скатертью, диван — все это приобретает воздушную легкость, которая сродни памяти, запечатлевшей мгновенье и длящей его. И человек (в данном случае — Вадим или, вернее, Вадим Клавдиевич) с удивлением замечает, что не может оторваться от этого видения, которое имеет еще и то свойство, что группирует вокруг себя другие события, бывшие в одной из твоих жизней (детство ли, юность, фрагмент из недавнего) или примысленные, и вот они обступают тебя, никуда не уводя, а прямо здесь, среди этих потертых, некогда ярких кресел с ковровой обивкой, и тебе не надо перемещаться душой, только притихнуть, сжаться и вот — как в большом фортепианном вступлении бетховенской «Фантазии» ты, погруженный в свои мысли, постепенно обнаруживаешь, что ты не один. Партитура твоего пространства, сдвинувшегося во времени, постепенно заполняется почти зримо.

Плавно пересекает комнату мама, высоко и настороженно неся свою прекрасную маленькую головку с гладко зачесанными блестящими, черными волосами.

Ты можешь окликнуть ее, и это не будет противоречить оркестровой разработке темы… Тут надо прямо сказать, что, вопреки утверждению большинства, тебе и теперь не кажется, что Бетховен стал плохо слушаться (теперь любят Баха, добаховских композиторов, Моцарта): ты слишком сросся в юности с той романтикой борьбы и преодоления… Нет, умом ты понимаешь, и сам ты далеко не борцовский человек, но впечатления детства… Впрочем, кто спросит с тебя за это? Ты ведь сам по себе!

Мама останавливается возле старинного (еще ее бабушки) зеркала и любуется собой. Она хороша так, как уже нельзя. Совершенство требует хоть маленького изъяна (и он есть, едва проступает из глубины: нервозный жест, которым приглаживаются волосы, недовольная гримаска, похожая на подергивание).

И ты вместе с отцом тоже любуешься ею. Потому что и отец тут — еще не старый, с чуть седеющими висками. Он неспешно и как-то сладостно набивает трубку особым своим душистым горьковатым табаком, который привозят ему пациенты. Он врач. Он прекрасный врач, каких мало на земле, потому что каждая его клеточка — кусочек врача и несет в себе его гуманность и готовность помочь. Его, любящего комфорт и свято охраняющего свое достоинство (даже, кажется, слишком, до трудности в общении), любой самый распоследний человек, если болен, может ночью поднять с белоснежных простынь и заставить тащиться на другой конец города. Но за ним приезжают и на машине, часто — тоже ночью. Отец никогда не говорит, к о г о  он лечит, но его труд ценится высоко, что дает ему некоторую уверенность. Вернее — независимость. Он — отличный врач! Домашние чтят его. Чужие — тоже. И когда он уезжает в недалекое, но будто в другом измерении раскинувшееся, таинственное для мальчика и уже по одному названию пленительное местечко — Синеречье, ах, как ждут его и те, и другие, как необходим он здесь — в повседневности, в час печали, в час высокой радости! И вот он рядом.

Теперь, когда все стало давностью, он легко может вступить в диалог, так же не нарушая строя этого дня, этого теплого подсвета, рождающего музыку: не только он — все оркестровые группы постепенно втягиваются в игру, и ты слышишь знакомые, казалось, забытые голоса, и скрипка… особенно Скрипка! Она была младшей маминой подругой, выглядела совсем девочкой и появлялась здесь, когда собирались гости.

Как она звучала! Как звучала! Это был чистый и выверенный звук — когда к ней обращался кто-то из гостей, каждый из которых тоже был отмечен своим прекрасным звучанием! Они не собирались, чтобы поболтать. Каждый раз бывал важный повод: кто-то читал свои новые переводы, кто-то проигрывал программу, которую готовил для концерта…

Ах, толстоватый лобастый мальчик с широко расставленными и широко раскрытыми глазами! Знал бы ты, как тебе повезло. Повезло родиться у этих людей, жить рядом с ними, дышать этим насыщенным воздухом размышлений, высокого строя чувств.

Да, впрочем, он если и не знал, то ощущал, — умел бывать счастливым всем этим. От глаз его протягивались блестящие лучи к объекту его восхищения. Так светятся глаза не у каждого!

Темные очки появились позже. Когда кто-то из них троих (мама? отец? он?) убедился, что такая открытость дает другим представление о слабости, беззащитности и вызывает желание проявить силу.

Первой, как ни странно, покусилась Скрипка. Несколько, правда, позже. Попав в сноп света, излучаемого его глазами, она вся заискрилась, выгнулась нежно и запела юношескую жестокую песенку о перчатке, которую обронила прекрасная дама, нагнувшись из ложи над ареной со львами. И хорошо бы эту перчатку достать. Где тот молодой и горячий — храбрый, любящий? Цена жизни тут меньше, чем цена любви.

И нескладный юноша со слишком длинными руками и ногами, с красными пятнышками прыщей на лбу — о, что стоила его жизнь! — он был согласен, он не сказал бы «наград не требую», то есть не обиделся бы с запозданием на этот жестокий каприз — ведь дама так прекрасна!