Просторный человек - [11]

Тот последний вечер с милым моим Василием Поликарпычем был прекрасен, как спелое лето, горячее, но с холодными вечерами, радостное, но с горечью близкого увядания. Мы больше не говорили о будущем, его как бы не было. Не особенно ворошили и прошлое, — оно не имело прежнего значения. Но у нас было настоящее, наше сегодня, и ах как он был в этом настоящем душевно щедр и открыт. Он вспоминал стихи — совершенно чужие мне, но ласковые — теперь, теряя все наше, он меньше робел. К тому же я была уверена, что он учил их недавно и не случайно:

Ты всегда хороша несравненно,

Но когда я уныл и угрюм,

Оживляется так вдохновенно

Твой веселый, насмешливый ум.

Ты хохочешь так бойко и мило,

Так врагов моих глупых бранишь…

(Я была счастлива, что у него хватило вкуса выпустить из стихов «головку» и «ненаглядные глазки», которые дальше там воспевал автор.)

Он говорил мне:

— Ты совсем не приспособлена к жизни. Я боюсь за тебя. Ты как-то не прикреплена ни к чему, тебя легко сорвет ветер. Я хотел бы защитить тебя. Я всегда… Я всегда — для тебя.

И я плакала благодарными слезами. Я не понимала, почему он  д о л ж е н  уезжать, кто и что им повелевает, и он не открывал мне тайны своей подвластности. Тут было что-то, на чем крепилась его устойчивость, — а ведь она была! — и я не смела посягать на это.

— Все еще будет как надо, — вырвалось у него сдавленно. Но именно вырвалось.

Было прекрасно чувствовать себя слабой («Ты беспомощная»), женщиной (о женственности тоже было говорено), а еще — причиной печали, раздумий («я и ночью проснусь — ты! — и уже не засыпаю до работы»). Ах, как все  м о г л о  б ы т ь  и как не стало!

Но даже и в дальних мыслях не было такого — чтобы махнуть за ним. Не могу даже объяснить — почему.

Мы попрощались горячо и трудно, и опять же ничего не было сказано в будущем времени. И его не стало: ни одного письма, ни одного хотя бы косвенного доказательства памяти… Я недооценила силы сжатия этих челюстей; этой волевой твердости за мягкой оболочкой. Я тосковала так, как, казалось, не было в моих возможностях. Кожей, теплом на ней помнила прикосновение его будто расплавленного взгляда, всегда следующего за мной; запоздало трогало его желание помочь:

— Сбегаю в магазин, а?

Или:

— Ох, тут паркетина отскакивает. Сейчас мы ее…

Мне иной раз хотелось побыть с ним, а он отдалял это «побыть», что-то прилаживая в доме.

— Ну ты и хозяйственный мужичок!

— Всему свой час!

Меня тогда это немного смешило, иногда вызывало досаду, а вот когда уехал… Я гладила его полки, паркетины, аляповатые цветочные подставки, я принимала все, что был  о н. Я не хотела думать о его семье, но ведь поехал он туда.

(— Жена у меня умна чрезвычайно, она лектор, днями и ночами читает газеты, брошюры, и с дочкой она хороша.

— Так чего же ты?

— Прошло. Я раньше все, бывало, для нее. А теперь раздражает. И я ее, кажется, тоже. Зачем же тогда, а? Ты не согласна?

Я была согласна.)

С момента Васиного отъезда ни разу не позвонил Коля Птичкин. И ни один человек не сказал, что я красива или даже просто хороню выгляжу. Я смотрелась в эти сумрачные зеркала — глаза знакомых, но чужих людей, и мне было зябко на земле.

— Ты как-то не здесь, — сказал мне все тот же Коля, и я была благодарна, что он хоть заметил меня.

…Странно, что он, мой преданный Поликарпыч, Вася, Ва́сюшка, Василек — что он мог  т а к. И я стала подстраивать себя в том смысле, что он не так уж добр, что такие обидчивые люди часто эгоистичны и что откуда, мол, такая решительность. Значит, был уверен в себе и только играл эту робость? Было легче, когда думалось, что он не такой хороший человек.

Потом его экономические статьи стали попадаться в газетах (только не в нашей). Дельные, сухие, умные. Меня не устраивала в них слишком общепринятая терминология: не думает сам. Нельзя свежо думать чужими формулировками. И какая-то попытка абстрагироваться: «Здесь следует предположить»… «Если обратиться к цифрам, результат окажется…» — эдакая безличность, за которой скрывается не то скромность, не то говорение «от имени». Я нарочно призывала свое неприятие всего, от него идущего. Но, если объективно, он был умен. Даже в этой суховатости письма сквозило очень мужское, дельное.

— Как тебе экзерсисы твоего друга? — позвонил как-то Коля. — Это следы Растиньяка на утреннем городском асфальте.

— Не знаю, не читала, — соврала я.

— Может, возобновим игру-пари?

— Коля, мне это давно не интересно.

— Как там говаривал Станиславский: «Не верю», да? Вот так. Целую ручки. Ваш «Ка».

Я вспоминаю тот период жизни лишь в части, относящейся к Котельникову. А вообще-то он был богат событиями, особенно  н е  моими (мои личные оставались в круге В. П., то есть Василия Поликарповича). Даже в редакции произошли перемены, и наш любезный Валерий Викторович (и теперь только так, никаких «Вальков»!) из завов все-таки полетел, хотя и остался внештатным обозревателем. Степан Степанович — Главный (уже не новый) сильно окреп, говорить стал с расстановочкой, придыханиями, а иногда вдруг — комкая слова, скороговоркой, это, видимо, чтобы не ослабевало внимание у слушающих. Нижняя губа у него отвисла. Впрочем, я от обиды не объективна; ведь он после ухода Василия не напечатал ни одного моего очерка. И даже слегка отворотился, столкнувшись в коридоре. А что я ему сделала? «Не нравятся мне эти недоученные мудрецы, — сказал он как-то кому-то. — Гонору много и этой… дешевой храбрости». Слова отнесли на мой счет, как и было предназначено. («Не угоден» и «Могу себе позволить».) И стала я пытать силы в другой редакции, вернее — в еженедельнике. Меня продолжало интересовать возможное будущее деревни. И я о том написала. Собрала цифры, всякий там подытоженный опыт. Сидела долго, хотела, чтобы и самой нравилось, и другим. И оно получилось. Вот ей-богу, получилось! Я поняла это ночью, уже усталая перечитывая листки. Там билось живое.