Просто голос - [31]

Расположение к гостям не было всеобщим. Дядька предсказуемо двинул фаланги света противостать варварскому затмению, расчехлил Саллюстия, глазами звал отразить натиск, не смея в отсутствие отцовского изволения распорядиться гласно. Диалог с Персом, как я втайне прозвал меньшого брата, завела в окончательный тупик ненаглядная серая лошадка, преподнесенная мне Лукием на второй день визита. С тех пор всякие бывали у меня под седлом, даже чистые арабы, но Кулхас, сокровище восхищенного отрочества, заранее и навек посрамил их безмозглую красоту. Наслышанный о секретах астурской дрессировки, я все же не мог отмахнуться от мысли о колдовстве, когда этот ладный конек, по звуку заученных наспех испанских команд, застывал на месте и трогался без поводьев, опускался подо мной наземь при виде воображаемого врага и беспрекословно вставал в атаку. Я был форменным образом влюблен и ночами проникал в стойло преданного опале мерина делить с Кулхасом его чуткие сны. Но заготовленному перечню совместных подвигов не предстояло сбыться. В первый же месяц моего отсутствия кто-то из дворовых неумех опоил коня после долгой выездки, и ухищрения присланного Постумием хвастуна коновала пошли прахом. Раба по моему настоянию клеймили и отправили на рудники, но вражеская кровь не остановит собственной.

Это здесь, пожалуй, и пролегло непоправимое, навсегда стемнела стена между мной и братом. Раньше, пускай все реже, в ней попадались прорехи и недосмотры, бывало, мы часами предавались безотчетному ребячеству, великодушно ссыпали победителю сладкие трофеи, сдавали, не ропща, города и твердыни с тем лишь, чтобы внезапно наткнуться на исходный пункт и, встрепенувшись, замереть в грозном всеоружии. Серый Кулхас положил конец промежуткам мира, хотя Персу не пришелся впрок и отставной мерин — он был еще мал для верховой езды, да и впоследствии не особенно стремился.

Странно, что кончина Каллиста, в чем-то нас уравнявшая, тоже ничего не наладила. Все уже слишком определилось, он видел во мне теперь не друга игр, а досадное препятствие собственной безуспешной биографии. С тех пор, за годы истекшего существования, я воплотил в нем все пошлое зло мира и уже не вправе, на рострах зрелости, входить в его детские обстоятельства, чего не умел в разгар событий, но теперь не спросить миновавшее исчадие, в чем когда-то оказался неправ.

Ехидное хихиканье в затылок отрывает от созерцания героического дяди. На качелях, как по обе стороны зеркала, сидят Перс с Лукилией, уперев в меня четыре одинаковых прозрачных глаза. Не отводя своих, юный негодяй разжимает клешню и беспощадно щиплет сестру за ягодицу, она испускает искренний вопль боли, но сидит смирно и не отрываясь пялится на меня. Чувствуя адресованную себе издевку, но не постигая механизма, я тоже не уступаю в оптическом поединке. Вялые локоны брата усердно взбиты няней под Александра, он намерен в скором времени нравиться женщинам, и я, кажется, понимаю, кто пал первой жертвой.

В третий день Нон мы давали несвойственный для себя званый обед — может быть, первый после моего охотничьего апофеоза. Консульское место, прежде в шутку жалуемое Постумию, на сей раз занял квайстор Граний — не отличать застолье чином, а потому, что был, при всей скромности выбора, пристойнее прочих для казенных надобностей деда, которого и поместили слева. Оба, и Лукий, и Секст, были теперь в примерных тогах, без иноземных регалий — только узел волос в сетке изобличал чужака. Его латынь, впрочем, не уступала моей, а деду вынужденное немногословие сообщало ту веселую солидность, которую отмечал впоследствии мой бедный друг, еще до нисшествия сумерек, в халдейских старцах и гюмнософистах с Инда.

Отцовское место решительно пустовало — сам он, попреки административному гостю, сидел на стуле рядом со мной и сухо отпихивал венок, подносимый короткопалой лапой с нижнего ложа. Возлияния возглавил хозяин и, не моргнув, срезал историю лет на сто, но первые тосты раздались известно за чье здоровье — даже от Лукия поступил взнос, несмотря на скудость грамматики, — официальное присутствие воспламеняло преданность, и я, искоса следуя авторитету, прихлебывал при каждом всплеске аплодисментов. В груди уже лежал камень мести и свободы, но пользоваться им без подсказки не выходило. Пока опорожнялись чаши и общество перемещалось к возможным вершинам веселья, пока оторвавшийся на три столба Граний осаждал сиротскую тушку дрозда и другие дары завербованного по случаю на форе кулинара, во мне бушевал невнятный антагонизм генеалогии, гражданский конфликт между мятежом исконной половины и пришлой верностью, чуждой навеянных фиктивной историей и безнадежно поздних сомнений; диапазон этих раздумий был по плечу Серторию, преуспевшему паче ожидания, но я, пожалуй, вновь пренебрегаю временем и возрастом — эта ветвистая мысль не могла взойти в столь невозделанном месте. Однако и в тени, за периметром будущего света, урок зрению был резок: воин-варвар в рытвинах проницательного лица, пращур крепнущего оплота с нелицемерной здравицей в кубке, и подле — наплескавшийся по обод эмиссар, сеятель смуты в уже соблазненном сердце, выгребающий птичьи ребрышки из засаленных морщин тоги. Третье присутствие справа опаляло аурой гнева до костной боли.