Просто голос - [23]

Мы ехали шагом в наплывающих тигровых полосах тумана. Сзади рассыпалась новая дробь многих ног, шумно задышали лошади и заголосили псы — это подоспели со снаряжением, подошли, колеблясь, ослики под вьюками, словно подвижные дюны, и мне, узнав по звуку, протянули из мрака дротик. Нас накрыла тень холма, и я уже не мог разглядеть отцовского лица, а Постумия угадывал лишь по широкому затмению западных звезд. Воздух содрогнулся от говора, лая и скрипа, и было нелегко восстановить по памяти бережную тишину, как зеркало озера, смазанное налетевшим ливнем; но она, наверное, по-прежнему стояла в двух шагах и смыкалась позади — отсутствие не столько звука, сколько слуха свидетеля.

Здесь собрались все наши, кроме занятых самым неотложным, — это было им, видимо, тоже чем-то вроде подарка, вдобавок к обычному вину и маслу, хотя пешим повезло меньше, и они брезгливо брели в липкой холодной траве, ворча и плотно запахивая плащи, а лошади ступали с плеском, поднимая брызги в низинах.

Через час езды мы спешились, поджидая отставших. У меня к тому же съехало седло, один из конюхов подскочил затянуть подпругу и так смачно пнул коня в брюхо, что я было кинулся выцарапать ему глаза, но отец удержал и объяснил.

Всего, вместе с соседскими, нас набралось человек сорок. Когда верх рощи на западе вызолотило незаметное нам снизу солнце, часть конных отправили загонять, а мы затаились по обе стороны узкой впадины, которой на бегу с севера было не миновать. Ее затянутое тамариском дно пересекли сетью, по верхам расставили людей порасторопнее. Напротив в орешнике конспиративно пыхтел Постумий, а мы расположились в крохотной расщелине, где рокотал родник и таращил коралловые ягоды колючий падуб. Парменон скромно присел поодаль.

Не знаю, было ли так задумано, или просто представился случай, но в этот час мирной утренней тишины, набухшей ожиданием, как весенняя северная река, мой отец впервые ступил за частокол иносказаний и намеков, чтобы обозначить наше стремление и место в мире. Не сводя глаз с ложбины в узорчатой рамке листьев, я не тотчас уловил направление случайных слов вполголоса; отвечая на простые и как будто беспорядочные вопросы, я, полагавший, что держу экзамен, был удостоен исповеди и наказа, и гнев многолетнего настоя был по капле перелит из большого сосуда в малый. Со временем, если оно не напрасный дар, наши спутники и встречные становятся прозрачней, мы угадываем в них, под маской мужества, простую игру тщеславия и корысти, но эта зоркость сумерек не всегда обладает обратной силой, огибая тайники сердца, где никогда не вершится суд. Или я слеп, читая чужую жизнь как заведомый список с собственной? Неправда, мне еще будет дано к полудню осознать все унижение родства с отпетым негодяем, бессилие уподобиться воздушным идеалам философа, воплощенным лишь на бумаге. Но я не хочу целиком уступить отца предстоящему разочарованию, и мне сдается, что именно безумие и бред, которых уже не вычесть из самой сыновней памяти о нем, спасительны для его репутации. Впрочем, многое — то есть, на самом деле, совсем немногое, но хотя бы нечто — из поведанного тогда и позже подтверждено документально. Переписка с Лабеоном, с которым он свел знакомство еще в пору юношества, хранимая теперь в кедровом ларце в известном мне доме на Эсквилине, не оставляет сомнений, что его республиканский пыл был не просто следствием нанесенной обиды, для которой у лицемера, невенчанного деспота, все-таки были свои, ведомые ему основания.

Но теперешнее мое терпение иссякает. Что и говорить, поучать самого себя через бездну десятилетий, обличая незрелость и вторичность тогдашних мнений, — труд неблагодарный, граничащий с фарсом. Немногим умнее — равнять свое безмозглое прошлое по суровому старческому ранжиру. Поэтому, не затыкая рта едва мужающему пустомеле, который полагает себя бесстрастным созерцателем, а с моей дистанции фактически тождествен своему персонажу-недомерку, я спешу отмежеваться. Ругань — призрачнее ветра, ненависть — слишком легкое искушение. Отнимите у лентяя это оружие, и ему придется задуматься, ему понадобятся навык и опыт. Несложно обвинить в произволе художника, запечатлевшего неведомое эфиопское чудовище, сложнее навестить Эфиопию и воочию убедиться. Честь восходящему из бездны зверства к царственным высотам, чтобы одиноко просиять благодарному миру, — недоноскам солганной свободы слишком известен обратный путь. Нам, впрочем, еще представится случай, и потому я до поры устраняюсь, предоставляя слово умолкшему — ему еще можно возразить, но вразумлять поздно.

Да, я любил тогда отца как бы в последний раз со всем неотягощенным пылом юношеской веры, тронутый оказанным не по росту доверием, как наивный Кинкиннат за плугом свое еще не опороченное сомнением, не замаранное наветом Омера божество — воина и виноградаря Марса или самого владыку дождя и грома. Вспоминая, я узнаю его всего яснее в звучных сумерках храма: темным золотом отливают зрачки из-под надвинутой складки тоги, в клубах дыма колеблются пальмовые ветви, шелестят исполненные власти слова обряда, и жертва как бы совершается сама собой — не им, а ему, господину судьбы и милости, на берегу времени, где в высвеченный час он прервет течение объявшей республику ночи. И рядом я, в паузе поднесенной к губам флейты, серьезный не по годам от старания и обещанной роли в наследном замысле, если изувеченная отчая десница выронит меч. Величественные и безмолвные, мы ступаем на зимнюю мостовую, и гений обоих Брутов невидимо реет в синеве.