Простишь – не простишь - [14]
Чтобы разрушить столько жизней, достаточно крошечной глупой мелочи.
Я аккуратно собрала твои вещи, отнесла их к тебе в комнату и положила на маленький письменный стол возле кровати. Ты поставил на него нашу фотографию в рамке. На ней мы плаваем в бассейне, выглядываем из огромного спасательного круга. Тебе два года, мне уже семнадцать. Ты смотришь на меня и смеешься взахлеб, радостно, всем существом. Ты и сейчас так можешь. А я улыбаюсь тебе в ответ. По-детски, хоть этого не умею. С тобой, и только с тобой, я могу ничего не бояться, расслабиться, забыть о несбывшихся надеждах и вынужденной лжи. С тобой, и только с тобой, я беспечная, беззаботная, по-настоящему живая, впервые живая. Когда ты рядом, мне не нужно что-то выдумывать, изображать, стараться. Взгляни на эту фотографию. Тебе я улыбаюсь от всего сердца, непритворно, радостно. Совершенное полное чистое счастье!
Ты смял простыни с одеялом, они сбились в один большой ком. Тебе всегда жарко во сне, даже зимой, вот ты и брыкался.
Я тщательно расправила твою постель, подняла с пола майку, сложила и убрала ее в шкаф. Легла, воображая, будто я – это ты. Гнев и обида на несправедливость судьбы мешали дышать. Тоска по тебе и страх распяли меня, пригвоздили к кровати.
Мило, ты должен проснуться. Ты должен жить дальше.
Ты должен вернуться из этой палаты, из этой больницы. Выбраться из внезапной ловушки, из тупика. Иначе мы все погибнем.
Я закрыла глаза и попыталась общаться с тобой телепатически. Может, мне удастся поделиться с тобой силами и здоровьем, отвоевать тебя у смерти?
Торжественную тишину нарушало только воркование горлиц за окном.
Время словно остановилось.
На миг.
– Маргерит! – позвала Жанна снизу. – А как же велосипеды? Ты заберешь их с проселка на Рождество или к Пасхе?
День ненависти
Мое тело отяжелело. Воздух сгустился. Слова падают, будто камни.
Не могу подняться. Мне трудно дышать, говорить. Не отпускаю твою вялую руку, глажу ее. Жду, надеюсь, что ты проснешься.
Ты лежишь без движения. Без малейшего. Даже дрожь не пробегает по телу.
– Ему вкололи обезболивающее, – объясняет врач. – Все в норме. Не беспокойтесь.
Все в норме?
Вот и пятнадцать лет назад мне говорили: «Не беспокойтесь, мадам».
Меня душит черное, злое предчувствие. Ужасная боль! Будто зажали в тиски и льют в горло кипящий свинец.
И тогда внутри не было никакого движения. Ни малейшего. Даже дрожи не пробегало.
Окоченевшее тельце осталось в больничном морге. А нам еще два месяца приходили поздравления из центра финансовой поддержки материнства и рекламные образцы разнообразной продукции для малышей…
Прошло пятнадцать лет, и снова меня поглотила тьма.
Я снова мать мертвого ребенка. Жена безвольного пьяницы.
Молчи!
Никто не поймет, каково это.
Мне и тогда со всех сторон давали мудрые советы:
– Селеста, нельзя горевать бесконечно! Вы с Лино еще молоды, у вас будут дети, вот увидишь! Нужно жить, работать, общаться с людьми. Вредно сидеть взаперти. Слезами горю не поможешь.
Я крепко сжимаю твою руку, Мило, и молчу. Закусила губу, чтобы не закричать от боли. Не завопить от ярости.
Ты решил мне устроить сюрприз. Сел на велосипед и поехал собирать цветы. Для меня. Вчера днем бабушка заходила тебя повидать и шепнула мне это на ухо. Хотела сделать как лучше, само собой. Она всегда хочет как лучше, но получается как обычно.
Из-за меня, из-за проклятых цветов, твоя жизнь висит на волоске.
Из-за меня пятнадцать лет назад умер мой первенец.
Врачи говорили: «Вы тут ни при чем! Не мучайте себя понапрасну, мадам».
Врачи говорили: «По статистике такие необъяснимые случаи… Вам просто не повезло. Течение вашей беременности было абсолютно нормальным, без патологий. Вам не в чем себя упрекнуть!»
Даже роды протекали без осложнений: схватки, пауза, схватки – все как положено. Жизнь нас упорно обманывала. С особой жестокостью нанесла удар в последний момент, убив нашу радость. Лино, ликуя, держал видеокамеру и фотоаппарат. Сердце плода остановилось, когда прорезалась голова.
Ребенок не закричал.
Ребенка у нас больше не было.
Обе камеры выпали у отца из рук и разбились.
Он бросился на колени и зарыдал.
Моя утроба – гроб.
Теперь ты понимаешь, Мило, отчего два года спустя мы не стали снимать и фотографировать твое появленье на свет. Мы не верили своим ушам, хотя ясно услышали твой зычный крик. Мы не верили своему счастью.
– Селеста!
Два года мы медленно погружались в пучину безысходности и безумия. Лино почти разучился говорить. Но исправно ходил на работу. Он неизменно брал с собой фляжку с виски. Делал глоток, прежде чем войти в кабинет. Затяжное самоубийство. Дань памяти отцу-алкоголику. Круг замкнулся.
Как ни странно, это ничуть не отразилось на его работоспособности. Генеральный директор похвалил его за стойкость и назначил премию по итогам года.
– Мы соболезнуем вашей утрате и хотим хоть что-нибудь для вас сделать.
Лино отказался от подачки. «Засунь свою премию себе в задницу», – прошептал он чуть слышно.
Директор смущенно закивал, забормотал:
– Да-да, я прекрасно вас понимаю. Не стану настаивать, но позже мы еще вернемся к этой теме.
Ничего-то ты не понял,
