«Прости, мой неоцененный друг!» (феномен женской дружбы в эпоху просвещения) - [8]

Теперь обратим внимание на куртуазную сторону первой встречи наших героинь. Как известно, Екатерина подарила девице Воронцовой свой веер, который, упав из ее рук, был поднят собеседницей. Об этом случае рассказывает в своих записках о пребывании в России первая издательница мемуаров Дашковой Марта Уилмот. «Некоторые особенности характера Дашковой представляются моей памяти, — пишет ирландская подруга княгини, — Она страстно любила всякую безделицу, ценную по воспоминаниям, и хранила вместе с драгоценными вещами в шкатулке, всегда стоявшей в ее спальне… Последним из ее подарков был старый веер. Этот веер был в руках Екатерины в тот самый вечер, когда Дашкова встретила ее в первый раз. Великая княгиня, собираясь ехать домой, уронила этот веер, Дашкова подняла и подала его. Екатерина, обняв ее, просила принять его в воспоминание первого вечера, который они провели вместе, в залог неизменной дружбы. Эту ничтожную вещь княгиня ценила больше, чем все другие подарки, принятые впоследствии от императрицы; она хотела положить ее с собой в могилу. Отдавая мне этот веер, она промолвила: „Теперь вы поймете, как я люблю вас: я даю вам такую вещь, с которой я не желала расстаться даже в гробу“».[24]

Комментаторы записок Дашковой обычно не предают этой детали особого смысла. Смешная часть дамского туалета, которую Екатерина Романовна из сентиментальных побуждений сохраняла всю жизнь и даже хотела положить с собой в могилу. Однако в контексте светской культуры того времени веер и все, что с ним связано, играли немалую роль. Он являлся символом женственности, как шпага символизировала мужчину. Так называемый «язык веера» — его положение в руках у дамы — были полны для благородного человека XVIII столетия особого смысла. Веер — заметная часть куртуазной игры. Оброненный дамой он мог быть поднят только кавалером, для которого она намеренно его уронила. А подаренный веер на любовном языке того времени дорогого стоил.

Жест пожилой Дашковой — когда она вместо того, чтоб по своему прежнему желанию положить веер Екатерины II с собой в гроб, дарит его Марте Уилмот, в дружбе с которой на склоне лет возродились чувства ее молодости — полон особого не всем понятного смысла.

Итак, мы видим, что при первой же встрече две Екатерины вступают не только в простое женское знакомство, но и на языке символов начинают театральную игру «кавалер и дама». Вскоре между ними возникает переписка, имевшая политическое и культурное значение. Вслед за обменом книгами и журналами подруги перешли к весьма неосторожному обмену мыслями, которые носили явный отпечаток государственных планов.

«Вы ни слова не сказали в последнем письме о моей рукописи, — говорит в одной из записок молодая Екатерина, — Я понимаю ваше молчание, но вы совершенно ошибаетесь, если думаете, что я боюсь доверить ее вам. Нет, любезная княгиня, я замедлила ее посылкой лишь потому, что хотела закончить статью под заглавием „О различии духовенства и парламента“… Пожалуйста, не кажите ее никому и возвратите мне, как можно скорее. Тоже самое обещаюсь сделать с вашим сочинением и книгой».[25] Сама Дашкова тоже направляла подруге сочинения, касающиеся «общественного блага», правда не подписывая их, то ли из скромности, то ли из осторожности. Впрочем Екатерина отлично понимала, кто автор понравившихся ей политических пассажей, и не скупилась на похвалу. «Возвращаю вам и манускрипт, и книгу. — пишет она в другом послании. — За первый я очень благодарна вам. В нем весьма много ума и мне хотелось бы знать имя автора. Я с удовольствием бы желала иметь копию с этой записки… Это истинное сокровище для тех, кто принимает близко к сердцу общественные интересы».[26]

Документы, о которых говорят подруги в переписке, не сохранились. Однако, обмениваясь ими, наши дамы пустились в весьма опасную игру. Первой свою оплошность заметила Екатерина. В случае ознакомления с ее рукописями третьего заинтересованного лица (например, канцлера Воронцова) для великой княгини могли возникнуть весьма нежелательные последствия. Ведь цесаревна, только что уличенная в интригах, снова касалась политики. Поэтому, допустив неосторожный шаг, Екатерина испугалась до глубины души, осознав, что сама дала зарисовки будущих государственных преобразований в руки клана Воронцовых.

«Несколько слов о моем писании. — обращается она к Дашковой без обычной льстивости в тоне. — Послушайте, милая княгиня, я серьезно рассержусь на Вас, если Вы покажите кому-нибудь мою рукопись, исключительно вам одной доверенную. На этот раз я не делаю исключения даже в Вашу пользу, особенно в силу того убеждения, что жизнь наша не в нашей воле. Вы знаете, как я верю вашей искренности; скажите же мне по правде, неужели вы с этой целью продержали мои листки целые три дня, что можно было прочесть не более как в полчаса. Пожалуйста, возвратите их мне немедленно, ибо я начинаю беспокоиться, зная по опыту, что в моем положении всякая безделица может породить самые неблагоприятные последствия».[27] Среди переписки Екатерины и Дашковой немного найдется строк, дышащих такой подлинностью чувства. Острое ощущение опасности заставило великую княгиню говорить открыто.