Прости, и я прощу - [21]

— Кать, я спрашиваю: ты что будешь: чай, кофе?

Его голос показался ей таким усталым и будничным, что стало обидно и почему-то стыдно. Человек занят делом, голова забита проблемами — только что вернулся в родной город, хлопот, наверное, невпроворот, а Катя пристает к нему со своей любовью. Самого же Сидорова, судя по всему, эти проблемы нисколько не волнуют. Его волнует лишь ее выбор: отдает ли она предпочтение чаю или кофе.

— Пусть будет кофе.

На самом деле ей совершенно не хотелось ни чаю, ни кофе. Вот коньячку бы грамм пятьдесят, чтобы снять напряжение. Вообще-то она предпочитала что-то более женское, мартини, например, или хорошее красное вино, но они были хороши в спокойной дружеской атмосфере. С Сидоровым же всегда, как на войне.

Чайник быстро вскипел. Юра сыпанул по ложке растворимого кофе в чашки, залил кипятком. Бросил по кусочку сахара и протянул гостье:

— Держи.

Присел в уголок дивана, поближе к Катерине. Кофе был еще слишком горяч, нужно было выждать несколько минут, чтобы не обжечься. В нормальной обстановке люди в это время ведут какие-то разговоры, пусть не слишком важные, но скрашивающие ожидание. Здесь же повисла неловкая тишина. То ли нечего было сказать друг другу, то ли, напротив, нужно было сказать очень многое, и собеседники просто не знали, как, с чего начать трудный разговор. Лишь усердно дули на кипяток, словно собрались в кабинете только для того, чтобы выпить чашечку кофе и бежать дальше по своим делам.

Наконец, Катя осмелела:

— У тебя нет чего-нибудь покрепче? Я бы очень не отказалась от ложечки коньячку.

Сидоров оживился:

— Коньячку? Насколько я помню, раньше ты предпочитала чего полегче. Есть, конечно есть. Только я за рулем, одна выпьешь?

Он подошел к тумбочке и вытащил красивую глянцевую коробочку с нарисованной на ней бутылкой.

— Вот только закусить?.. О, у меня же есть конфеты!

Вернулся на диван, положил на Катины колени коробку "Ассорти".

Упоминание о "раньше" немножко согрело душу. Значит, он все-таки думает о тех временах, он даже помнит, что она любила.

— Я, Юр, с твоего позволения в кофе ложечку добавлю.

Сидоров открыл коньяк, щедро плеснул в Катину чашку, так, что кофе едва не перелился через край, помог распаковать конфеты.

— Я бы и сам выпил с удовольствием, — сказал с некоторой завистью в голосе. — Да гаишники зверствуют.

Катя прихлебывала напиток, внутри разливалось приятное тепло. Если бы не предстоящий тяжелый разговор, было бы вообще хорошо. Чтобы оттянуть время, она отпивала совсем по чуть-чуть, потом долго смоктала во рту конфету, и снова запивала крошечным глоточком. Сидоров же расправился с кофе в два счета, и теперь вертел в руках пустую чашку. Катерина сжалась — ну вот, сейчас начнется…

— Так что нам с тобой делать, Панелопина?

Совершенно ненавязчиво дал понять, что перекур закончился, и теперь они не давние знакомые, а снова начальник и подчиненная.

— Я вам уже сказала, Юрий Витальевич. Придется подписать заявление. Вместе нам тут не работать — мы мешаем друг другу, и давайте не будем спорить на эту тему.

Тот с готовностью подхватил:

— Хорошо, давайте поспорим на другую. Катька, как мы докатились до жизни такой, а?

"Катька" обожгло душу, возродив умершую было надежду. А вдруг?..

— Не знаю, Юра. Катились, катились, и докатились до финала. Ты — начальник, я — твоя подчиненная. В страшном сне такого не увидишь. Неужели мир настолько тесен, что ты не мог купить другую фирму?

Он внимательно посмотрел на нее, спросил:

— А что, для тебя это действительно как страшный сон? Тебе так плохо работать под моим руководством?

Катерина вздохнула:

— Ой, Юр, причем тут работа? Неужели ты сам не понимаешь, что вместе мы работать не сможем? Прошлое всегда будет стоять между нами.

— Ну почему же? — возразил он.

— Да потому, — Катя разозлилась. — Как ты не понимаешь, я не могу воспринимать тебя только начальником! Ты для меня прежде всего — ты, а не "Вы", не "Юрий Витальевич". Так было, и так будет, нравится тебе это или нет. Может быть, ты и сможешь переступить эту грань, наверное, ты ее уже переступил, а я не смогу. Вот поэтому и увольняюсь. Не было тебя шесть лет, и дальше не надо.

Сердце плакало: "Надо, ой, как надо!", но Катерина говорила жестко, опасаясь, как бы он не начал ее жалеть. Наверное, она смогла бы выдержать все, кроме Юриной жалости.

Он слушал молча, не перебивал. А сама Катя не смогла остановиться вовремя:

— Понимаешь, если бы я была замужем, мне тоже было бы по барабану, я смогла бы все забыть и воспринимать тебя только как начальника. Но я одна, а ты женат. Как я вижу — женат счастливо, с чем тебя и поздравляю. Я не обвиняю тебя ни в чем — женат, и ладно, и слава Богу. Но я не смогу относится к тебе адекватно, Юра. Я буду ненавидеть тебя за твое счастье, за то, как успешно ты меня забыл. Мою ненависть непременно заметят остальные, и поймут, что с тобой что-то не так, ведь раньше я была абсолютно адекватным человеком, стало быть, вопрос не во мне, а в тебе.

Сидоров помолчал еще несколько минут, выжидая — продолжит ли она, или ее речь можно считать законченной. Спросил, не скрывая сарказма:

— А куда же делся Ковальский? Я, кстати, сильно удивился, увидев в списке сотрудников фамилию "Панелопина" вместо "Ковальской". Решил было, что ты воплотила в реальность излюбленный план остаться на девичьей фамилии. А оно, оказывается, вот как…