Простая история - [65]

Гиршл превратился в комок нервов. Головные боли, являвшиеся следствием бессонных ночей, терзали его целый день. Какая-то огромная печаль преследовала его, мучила опустошенность. Правда, он уже больше не кричал петухом, не квакал лягушкой и не пел песню о снеге на траве, но жизнь его превратилась в сплошную агонию. Д-р Лангзам видел все, но не подавал виду.

— Может быть, это книги так дурно повлияли на него? — высказал предположение санитар Шренцель.

— Несколько стоп бумаги или даже целые аршины шелка и бархата, которые там описываются, вполне безвредны, — отклонил предположение д-р Лангзам.

Он велел давать Гиршлу железо и мышьяковистые соли, прописал ему теплые ванны. Молодой отец послушно глотал пилюли и позволял купать себя три раза в день. Довольно скоро его глаза приобрели здоровый блеск, прекратились головные боли, вернулся сон. Он снова стал играть в шахматы со Шренцелем, делать гимнастику, ел и пил с аппетитом, гулял в саду, где помогал санитару полоть сорняки на клумбах, поливал цветы и щипал лучину.

Ему нравилось трудиться в саду. От деревьев и кустов исходил запах свежести, рабочие инструменты блестели на солнце, вокруг носились насекомые. Занимаясь своим делом, Шренцель уголком глаза наблюдал за Гиршлом, который молча вытирал пот со лба. Выполняя довольно тяжелую работу, он имел законное право поворчать, но не делал этого. Неподалеку Пинхас Гертлебен скреб ногтями землю разговаривал со своей покойной женой и детьми. Он еще не нашел нефти, но верил, что обязательно найдет ее. Рабби Занвла и Файвиша Винклера не было видно. То ли они поправились и их выпустили, то ли, наоборот, состояние их ухудшилось и д-р Лангзам велел им не выходить из комнат. Гиршл не спрашивал, а Шренцель не проявлял желания просветить его на этот счет.

XXXI

Элул — последний, самый лучший месяц года по еврейскому календарю. Если выдается жаркое лето, в элуле не так жарко, как в тамузе. Облака, порой закрывающие солнце, навевают то тепло, то прохладу, деревья в саду купаются в оранжевом солнечном свете. Гиршл пробыл в Лемберге два с половиной месяца, но совсем не видел города. Однажды, услышав историю о том, как Йоне Тойберу учебник географии помешал добраться до Лемберга, он не мог удержаться от смеха. Сам же он, пробыв в Лемберге все лето, повидал в нем не больше Тойбера. Возможно, думал Гиршл, сидя в одиночестве, я буду здесь пленником до самой смерти. А то и после нее, вроде трупа, найденного в цепях в подвале Маликровика. Никто не обращает на меня внимания, никто не сообщает мне новостей из дому. Можно подумать, что не существует никакой призывной комиссии, сына, которого нужно воспитывать, лавки, требующей хозяйского глаза.

Гиршлу вспомнились: длинная узкая лавка Гурвицев с весами на прилавках и большими напольными весами — возле них любила сидеть его мать; маленькая конторка, где держал свои конторские книги отец; покупатели, которых обслуживали Гецл и Файвл. Внезапно он почувствовал острую ненависть к Гецлу. Не завидовал ли он его бурной деятельности в лавке, пока он, сын хозяина, целый день ничего не делает, только ест, пьет, играет в шахматы и слушает россказни д-ра Лангзама? Гиршл вдруг подумал, что ему вряд ли удастся уйти отсюда при жизни д-ра Лангзама. Сколько лет доктору и сколько он еще проживет? Пока он умрет и его похоронят, умрут и все его подопечные! Никогда в жизни Гиршл не ощущал реальности смерти так явственно. Но разве одна только лавка приходила ему на память? Нет, родительский дом тоже и все в нем, даже заброшенная голубятня, комната с зачехленной мебелью, где Мина, бывало, приезжая в Шибуш, приводила себя в порядок. Пусть это не было его любимым местом — одно то, что оно стало ему недоступно, заставляло Гиршла вспоминать о нем.

Гиршл чувствовал, что приходит в нормальное состояние. Глядя на других пациентов, он казался себе скорее гостем в санатории д-ра Лангзама, чем больным. Он не рыл землю в поисках нефти, не рассказывал историй о собственной смерти, не проклинал Шлоймо Рубина за то, что тот изобрел механическую собачку, способную красть чужие мысли. Чтобы поверить в возможность такого изобретения, надо быть сумасшедшим. Гиршл это отлично понимал и в то же время задавал себе вопрос, что могла бы рассказать ему такая собака (если бы она действительно существовала) о том, что думают о нем люди в его родном Шибуше. Сам он чувствовал себя очищенным и здоровым и надеялся, что его жена и сын тоже здоровы.

У Мины возникли трудности с кормлением ребенка, и Берта привезла из деревни здоровенную кормилицу, которая ни разу в жизни ничем не болела. Она не только кормила грудью младенца, но и помогала по дому. Берта и Цирл были очень довольны ею. Хотелось бы им быть столь же довольными и своим внуком!

Но Мешулам родился таким хрупким, что обряд обрезания был совершен не через восемь дней, как положено, а лишь месяц спустя. Гиршл, отец первенца, должен был, согласно предписанию Торы, выкупить его у коэна. Поскольку его не было в Шибуше, ребенку повесили на шею медный амулет с буквой «эй», пятой буквой еврейского алфавита, как напоминание о том, что его отец должен коэну пять золотых крон.