Простая история - [52]

«А Ханне он давал двойную долю…» У Эльканы тоже была любимая жена, которой он давал вдвое больше, чем Пнине. Что остается человеку, который не может дать любимой женщине ничего, потому что уже все отдал нелюбимой?

Такие мысли имели как дурную, так и хорошую сторону. Дурными они были для Мины, хорошими — для Гиршла, они уводили его от других проблем. Однако ему не удавалось забыться ни на минуту: только он погружался в размышления на библейские темы, как начинали петь петухи. Он смотрел на жену и завидовал тому, что она так крепко спит.

Мина спала очень тихо. Ее узкая кровать стояла рядом с кроватью Гиршла, и он мог слышать ее дыхание. Она ему не мешала, но тот факт, что она сама спала, не давал ему мыслить. Стоило ему подумать о чем-то, как звук ее дыхания заставлял его переключаться на другое. Это напомнило ему рассказ о двух деловых партнерах, отправившихся в совместную поездку, в которой один из них был убит.

Никто не знал, кто же убийца. Партнер, оставшийся в живых, человек религиозный и богатый, был вне подозрений. Однажды, когда он писал жене письмо из гостиницы, где он остановился, вскочивший на стол петух оставил на письме пятно. Этот человек вскочил на ноги и в бешенстве разорвал птицу надвое. Присутствовавший при этом вельможа воскликнул:

— Это ты убил своего товарища!

Возобновившееся следствие действительно признало его виновным.

Человек, теряющий самообладание, не способен контролировать себя. Он может растерзать всех петухов на свете. Хорошо, что Гиршл убирал на ночь свой перочинный нож подальше. Если он забывал это сделать, то ночью специально вставал, чтобы спрятать его: незачем напрашиваться на беду.

Короче говоря, ни чай с коньяком, ни чистый ром не помогали Гиршлу заснуть. Он мог пить их по капле, мог выпить залпом — никакой разницы!

Пока он лежал с закрытыми глазами, ум его бодрствовал; тело было неподвижно, а мысли блуждали. Все, что он видел или слышал днем, вновь представало перед ним ночью. Вещи, которых он не понимал раньше, внезапно прояснялись. Хотя Гиршл никогда не видел даже фотографии сумасшедшего брата своей матери или ее деда, пившего чай через дырочку, просверленную в куске сахара, по ночам они рисовались ему так отчетливо, как если бы стояли возле его кровати.

На улице шумела гроза. Ветер раскачивал деревья, птицы и лесные звери попрятались, ни один жук не рисковал покинуть свое убежище. Лишь один человек находился на улице в такую непогоду, потому что у него не было пристанища. Кто же это был? Конечно, дядя Гиршла, выгнанный родителями из родного дома за непослушание.

Но не всегда воображение Гиршла рисовало ему бури и грозы. Порой деревья стояли спокойно, нежась в мягком солнечном свете, и птицы щебетали, перелетая с ветки на ветку. В воздухе носился приятный запах травы и грибов, дядя Гиршла лежал на спине, счастливый своим никем не нарушаемым одиночеством. Голодный, он собирал ягоды и ел их, жажду утолял из ручья. Его не интересовали дома, лавки, покупатели и смертные женщины.

Когда Гиршл метался и жаловался, что у него нестерпимо болит голова, Мина смачивала ее одеколоном. Это помогало, но ему был отвратителен запах одеколона. Он пытался внушить себе, что Наполеон даже купался в одеколоне, однако все восхищение императором не могло победить его отвращение к этому запаху.

Узнав, что Гиршл мучается бессонницей, Берта и Цирл занялись его постелью. Надо было видеть, как они стараются сделать ему ложе поудобней, меняют простыни, взбивают подушки, чтобы понять, что такое истинная материнская любовь. Увы, их заботы нисколько не помогали! Только один человек мог ему помочь — Блюма. В те времена, когда постели в доме стелила она, Гиршл спал спокойно.

Он пробовал обмакивать ватку в камфарное масло и затыкать таким тампоном уши. Слух делался менее чувствительным, но тем чувствительнее становилось его тело. Всякий раз, когда мимо дома проезжала телега или кукарекал петух, он вздрагивал, как от взрывной волны, бежавшей через мозг к коленям, будто в них находились его слуховые центры. Руки и ноги стали настолько непослушными, что он с трудом поднимал их. Для малейшего движения требовалось неимоверное усилие. Суставы не подчинялись ему, а в голову вонзались шипы.

После длительных страданий Гиршл пошел наконец к врачу.

XXV

Приемная доктора имела форму длинного коридора. Посередине стоял круглый стол, на котором лежало несколько пахнущих дезинфекцией рекламных брошюр немецких санаториев. На стене висела картина, изображающая врача и его помощников, оказывающих помощь больному. Вместе с Гиршлом в приемной сидели три женщины, переговаривавшиеся шепотом, и худой раздражительный мужчина, мявший между пальцами негоревшую сигарету. Он, казалось, страдал многими болезнями, о которых Гиршл и не слышал. Вынув сигарету, чтобы дымом перебить дурной запах, исходивший от этого человека, Гиршл немедленно положил ее обратно в карман, боясь, что тот может попросить у него прикурить. Он закрыл рот, дышал через нос и даже отвернулся, чтобы не вдыхать бациллы, распространяемые соседом. Но мужчина сурово смотрел прямо на него, как бы заявляя: «Если ты считаешь, что когда-либо раньше видел человеческое горе, погляди-ка лучше на меня!» Дверь кабинета открылась, и оттуда вышла привлекательная женщина, на лице которой было написано явное облегчение, как будто она избавилась от тяжелой болезни. «Если доктор вылечил ее, — подумал Гиршл, — он вылечит и меня!»