Простая история - [49]

— Почему бы тебе не почитать страничку из Мишны, вместо того чтобы читать эту ерунду?

Он сгреб книги сына, закапав их жиром и слюной, и поглядел на свою супругу, как бы говоря: «Видишь, как я стараюсь ради тебя».

Однако жена не оценила его действий.

— Похоже, ты боишься, что после твоей смерти он не будет учить Мишну за упокой твоей души? — заявила она мужу. — Даже если бы он знал Талмуд, тебе это на том свете мало помогло бы. А тебе, Гецл, — обратилась она к сыну, — давно пора бросить эту дыру, этот вертеп убийц и убежать в Америку, как твои братья, и не губить свою жизнь здесь, как это делала я! Посмотрите только на него! — указала она в сторону мужа. — Этот человек делает вид, что режет кур, а на самом деле он без ножа зарезал собственную жену и собственных детей.

Мать хорошо знала, что такое целый день просидеть на рынке. Не хуже этого знала она, как тяжело работает ее сын в лавке Гурвицев, как он чуть не падает с ног от усталости к концу дня и как дома отец и сестры с удивительной жестокостью сыплют соль на его раны. Мать и сын понимали друг друга. Ежедневно, направляясь в лавку, Гетцель видел, как она сидит на рынке, укутанная в рванье, ожидая, кто бы поинтересовался ее товаром. Жалкое зрелище являла она собой в отсутствие покупателей и, пожалуй, еще более жалкое, когда ей приходилось выжимать на своем морщинистом лице заискивающую улыбку. И даже смех ее казался стоном. Если бы Гецл так не жалел мать, то давно последовал бы ее совету и убежал в Америку. Но что бы делала бедная женщина без него? Ах, если бы с Божьей помощью он смог найти себе жену, зажить собственным домом и взять к себе мать!

Но и в этом случае разве смогла бы она наслаждаться миром и покоем, пока не устроена жизнь ее дочерей? О горбунье можно было не беспокоиться. С ее физическим недостатком и дурным характером вряд ли кто на нее польстится, хотя какой-нибудь старый вдовец или разведенный человек не проиграл бы, вздумав посвататься к ней. Ее сундук был полон одежды, которую она шила себе по вечерам, и денег, заработанных днем. Но что сказать о двух других дочерях? Какая судьба ждет их?

Такова история Гецла Штайна, которого Гиршл обнаружил возле дома Акавии Мазла. Гиршлу и в голову не пришло, что Гецл мог быть подослан его матерью, Цирл, чтобы шпионить за ним. Тем не менее он решил, что поступает мудро, убираясь отсюда подальше. Пусть рассыльный пришел к дому Мазла не по распоряжению своей хозяйки, однако оказался он здесь не случайно! Очевидно, будет лучше, если Гецл не увидит, что Гиршл дежурит у этого же дома.

XXIII

Прошло немного времени, и Гиршл пошел туда же, где он привык прогуливаться. Его мир настолько сузился, что от него почти ничего не осталось, кроме улицы, на которой жила Блюма.

И снова он стал кружить вокруг дома Акавии Мазла, не отрывая глаз от свечи, горевшей в окне комнаты на северной стороне. Лишь Богу было известно, кто жил в этой комнате. Не исключено, что свечу зажигал сам Акавия, который писал свои сочинения, ночами просиживая за письменным столом. Сердце, однако, подсказывало Гиршлу, что это комната Блюмы. А ведь разбитое сердце не внемлет рассудку.

Вот и ходил Гиршл взад-вперед, взад-вперед, и чем дольше, тем короче становился его маршрут. Не могла же Блюма вечно сидеть дома, рано или поздно она должна была выйти!

Но когда Бог позаботился о том, чтобы она вышла, радости Гиршлу это не принесло. Однажды, когда он кружил вокруг заветного дома, он услышал, как распахнулась садовая калитка. Ее раскрыл ветер, а Блюма вышла, чтобы покрепче запереть ее.

— Кто там? — спросила она, увидев, что кто-то стоит на улице.

— Это я! — откликнулся Гиршл.

Блюма быстро скрылась за дверью дома.

Он чувствовал себя совершенно уничтоженным, раздавленным. «Что же я делаю, что?» — стонал он, сжав голову руками. Стал накрапывать дождь, потом полил сильно. Гиршл весь промок, но не уходил. В нем теплилась надежда, что Блюма снова выйдет, чтобы утешить его, и он боялся оставить свой пост.

Туман был такой густой, что Гиршл сам себя не видел, но образ Блюмы вырисовывался перед ним так же четко, как и в тот день, когда она погладила его по голове в своей комнатке и ушла, а потом все-таки вернулась. Он прислонился головой к задвижке калитки, заплакал и плакал долго.

В ботинках его хлюпала вода, зонтик выскользнул из рук, а он все стоял безвольно, насквозь промокший. Дождь шел бесшумно, затем перестал, тучи рассеялись, и на небе появилась луна. Гиршл вытер глаза и собрался домой, но у него не было сил пошевелиться. Так и стоял он, печальный, промокший до костей, перед домом, где жила Блюма. В северном окне, которое он принимал за Блюмино, горела свеча. Прошло какое-то время, и дом уже окутал мрак. Он вспомнил свечу, погасшую на его свадьбе; вспомнил и о секте индуистов, в которой было принято при разводе зажигать по свече для мужа и жены, чтобы определить по первой погасшей свече, кто из них должен покинуть дом. Как грустно ему было думать об этом!

Ни разу за время своих прогулок к дому Блюмы Гиршл не был в таком подавленном настроении. В горле у него стоял ком, губы обметало. Он не понимал, то ли ему холодно, то ли, наоборот, у него жар. Было очевидно, что эта ночь не пройдет ему даром. Однако мысль о возможной болезни угнетала его меньше, чем необходимость идти домой, к Мине.