Прошлогодняя синева - [13]

Стонал паркет, как будто нас

Позвали и открыли танец.

Я руки сжал твои, и ты

Ответила пожатью тоже.

Еще немного б темноты,

И я бы видел ризы Божьи.

Но нас узнали зеркала

И взяли грустных на поруки —

Поцеловать в глуби стекла

Твои возлюбленные руки.

В стекле оставленных зеркал,

Что ты дарила отраженьем,

Безумный, может быть, алкал

Прижать уста к твоим коленям.

И боль его, и боль стекла

Звенела нераздельным стоном.

Ты в это зеркало вошла

И зеркало нашла — влюбленным.

Как бы глубокою резьбой

Запечатлелись эти плечи.

Осталось зеркало — тобой,

Хотя бы и давно ушедшей.

И, отражая облака,

Оно напомнит очертанье,

Где — боязлива и легка —

Ты внемлешь ласточки летанье.

*

О, как мне холодно вблизи

С тобою говорить о прошлом.

И ласточка на жалюзи

Летит в веселии оплошном.

Не надо! В этом этаже

Так рано наступают зимы,

И из Италии уже

Больные розы привозимы.

Здесь девушка роняет дни,

Глядясь в свое же отраженье…

Или мы, ласточка, одни,

И все лишь — головокруженье?

Мне явь и вымысел разъять

С недавних пор не стало силы:

Луна свой луч по рукоять

В живое сердце мне вонзила.

Царское Село. Осень 1917

«Сполохи». Берлин. 1922, № 10.

1. «В комнатке, маленькой, как сердце…»

В комнатке, маленькой, как сердце,

Сжавшееся от любви,

Не давай мне стоять у дверцы,

А убегу — позови!

Звонкий голос твой слышен далече,

Звонкий голос — моя грусть.

На свои погребальные свечи —

На твой огонек — вернусь.

Званый я или незваный,

Желанный ли или нет,

Но твой я солдатик оловянный,

Игрушка ребячьих лет.

Другие с куклою играют,

У тебя ж солдатик свой,

И оловянное сердце тает

Подле свечки восковой.

2. «В семнадцать лет уместна ревность…»

В семнадцать лет уместна ревность,

Безумный взгляд и пистолет.

Но к тридцати? — в такую древность

Как ревновать мне — в тридцать лет?

Мне так болезненно понятна

Лукавой юности пора,

Когда суждение — превратно,

Когда мучение — игра.

Любви признанья — без утайки,

Разлука — вешний холодок.

О нет, на всякие лужайки

Я эти больше не ходок.

Мне суждена иная сладость,

Ты, поздней юности юдоль,

Несвоевременная радость

И своевременная боль.

Клюкой стучащаяся старость,

Тоски синеющая сталь,

Любви слабеющая ярость,

Судьбы темнеющая даль.

Предтеча нежности — сближенье

В обмене мыслей и затей,

Где вдруг находишь отраженье

Своей усталости — в твоей.

Где, потайное разгружая,

Но повседневное тая,

Уже не думаешь — чужая!

Еще не говоришь — своя!

Так возникает постоянство,

Так неизбежность облекла

И нас, и комнаты убранство,

И свет свечей, и зеркала.

Но равновесие такое

Так неустойчиво, и нет

Душе взыскующей — покоя

Необольщаемых планет.

И слишком темный, человечий

Приходит, крадучись, украсть

Ту тишину, и гаснут свечи —

Приходит медленная страсть.

Твое неведомо мне, гостья,

Обличье — друга иль врага.

Мой ли могильщик на погосте

Уже отмерил три шага?

Иль ты приносишь мне отплату

За всю прошедшую беду, —

За весь широкий мир проклятый

Мне не обещанную мзду?

Не знаю, но иду, послушный,

Стезей, которая темна.

И страшный дар твой двоедушный,

Любовь, — я получу сполна!

Николаев. Осень 1921

«Сполохи». Берлин. 1922, № 10

Делаклюз(Интуитивный портрет)

Его мы мыслим не иначе,

Как — громким, пристальным, седым,

Два скорбных глаза обознача

Через сигары сизый дым.

Спадающий, из бронзы вылит,

Клетчатый плащ поверх плеча,

Ногою, раненной навылет,

Слегка в волненье волоча,

С большою палкой суковатой

— Как добрый пастырь — на бульвар

Идет громить свою Палату:

«Где, где же легионы, Вар?

Где легио…» Но не по лузе

Был этот шар. Отныне мы

Вольны читать о Делаклюзе

Лишь в списках каторжной тюрьмы.

Смиряя гордое биенье

Большого сердца, — средь бродяг,

Воров, грабителей в Кайенне,

Сжигает молодость чудак.

Святой чудак. Сестра и матерь

Одни, как ангелы, при нем —

Его трапез простую скатерть

Другие не зальют вином.

Жену, любовницу ль — народу

Не предпочтет весной трибун.

Он умирал — седобородый,

Но вечным сердцем вечно юн.

Легка земля, — его не давит.

Так громче «Марсельеза»! — тут

Еще забвение не правит

И розы красные цветут.

В день 50-ти летия Парижской Коммуны.

Сборник стихов. Николаев, 1921.

ОТЗЫВЫ СОВРЕМЕННИКОВ

В. Брюсов

<…> г. Зубовский и г. Курдюмов (Всеволод Курдюмов. Азра. СПб., 1912) заслуживают нескольких слов отдельно. Оба они типичны для современного «среднего» поэта, так как делают свои стихи умело; щеголяют рифмами, стараются не быть банальными. <…> У г. Курдюмова есть уклон к декадентству прошлых дней. Если автор молод, он может перерасти свой «средний» рост и подняться головой над другими. Но для этого ему почти все еще надо начинать с начала.

Валерий БРЮСОВ. Сегодняшний день русской поэзии. (50 сборников стихов 1911–1912 г.) «Русская мысль». 1912, № 7.

Н. Гумилев

<…> Стихи Павла (так в книге — В.К.) Курдюмова (Всеволод Курдюмов. Азра. СПб., 1912) как бы созданы для декламирования их с провинциальной эстрады. Мрачный романтизм, слезливая чувствительность и легкий налет гражданственности — в них есть все… Лихие окончания должны вызывать восторг галерки. Но русская литература — не провинциальная эстрада. От многого, очень многого придется отделаться Павлу Курдюмову и еще больше приобрести, если он захочет в нее войти.

Николай Гумилев. Письма о русской поэзии. Пг. 1923. (Впервые опубликовано: «Аполлон». 1912. № 5.)