Прощённые долги - [33]

Грачёв и Озирский слушали очень внимательно, забыв о своих делах, не косясь на часы и не считая минуты. Аверин улыбался им растерянно, как склеротик, и губы его дрожали.

– Я тогда ещё умел быстро бегать. Сейчас даже представить такое не могу – ноги будто свинцом налиты. А тогда я нёсся, прыгая через лужи. Люба, две наши дочери и два внука были в огороде, когда началась гроза. Младшему недавно исполнилось пять, старший уже перешёл в четвёртый класс. Когда пошёл дождь, они, укрывшись брезентом, уселись на крыльце, прижавшись друг к другу. Они так часто делали, и я. когда был с ними, составлял компанию. Но в тот момент я находился ещё за забором, на тропинке. И ведь надо было такому случиться, что мощным порывом ветра с дома сорвало громоотвод! Я бежал к ним, чуть не упал, поскользнувшись в луже. Я уже видел их всех… Внуки мне ручонками махали, смеялись. Я тоже салютовал, подняв кулак к плечу. И вдруг в полнейшей тишине всё озарилось неземным голубым светом. Я, наверное, ослеп на несколько мгновений, а потом оглох. Причём до того, как ударил гром, потому что не слышал шума дождя. Я гром скорее почувствовал. Под моими ногами содрогнулась земля, и я упал в траву, в кусты. И ещё я помню волну тепла, которая накатила на меня с той стороны, от дома. Мне никогда не забыть этого, никогда! Знойный вихрь унёсся прочь. Полетел дальше, к речке. В наших широтах такого никогда не бывало. Я, ничего понимая, поднялся, открыл калитку. В ушах у меня звенело, и ноги подгибались. Я сначала даже ничего не понял. Видел только брезентовую гору на крыльце, а над ней – дымок. Я закричал, уже не помню, что, и побежал к ним. Из соседних домиков выскочили люди, бросились ко мне. Когда мы откинули мокрый брезент, все пятеро были уже мертвы. Врачи потом сказали, что их накрыло сразу, одним разрядом. Ведь кругом всё было мокрое, и они сидели, тесно прижавшись…

Андрей, наконец-то всё понявший, стиснул зубы и замер. Он резко откинул голову назад – так, что хрустнула шея. Всеволод прикрыл ладонью рот, словно желая задержать ненужные и жалкие соболезнования.

Аверин повернулся направо, указал на фотографии в чёрных рамках:

– Вот они, родные мои. Теперь навсегда со мной… – И старческая его рука задрожала ещё сильнее.

Пожилая дама с черепаховым гребнем в причёске, интеллигентная и добродушная, смотрела на них совершенно живыми глазами. Казалось, губы её сейчас дрогнут, приоткроются, а морщинки у глаз станут глубже. Две молодые женщины, одна из которых была похожа на мать, а другая – на отца, тоже будто бы с интересом рассматривали незнакомцев, оказавшихся в кабинете главы семьи. Старший мальчик гордо позировал с удочкой и ведёрком, младший видел на карусельном коне. И по всем пяти портретом будто пробегал голубой отсвет той молнии, которая оборвала их жизнь.

– За что же их так? – удивлённо спрашивал Аверин. – Никому ничего дурного… Сейчас, когда все озверели, редко встретишь таких открытых, душевных людей. Там, на даче, церковь есть. Батюшка сказал, что убитые молнией любезны Богу. Их взяли на небо, потому что они были праведники. Почему я не стоял ближе? Почему не успел взойти на то крыльцо? Сейчас был бы вместе с ними. Не достоин, наверное, грешен. Извините, я отвлёкся, но хочется всё объяснить подробно. Антоша, наш младший, с тех пор перестал ночевать дома. Ему казалось, что мать и сёстры здесь, ходят по коридору, по комнатам. Он просыпался с мыслью, что всё страшное ему приснилось, а потом начинал плакать. А потом вдруг я заметил, что он сделался другим – болтливым, расторможенным. Стал часто, не к месту смеяться, а в речи появились жаргонные словечки. Раньше такого никогда не было, и я забил тревогу. Спиртным от Антона не пахло, но глаза подозрительно блестели. Ни малейшего запаха перегара, но Антон был неадекватен…

– Я всё понял, Николай Николаевич, – резко сказал Озирский. – Кстати, где ваша капитанская трубка? Давайте закурим.

– Трубку нужно спичкой зажигать, – преподавательским тоном сказал Аверин. Он и впрямь достал коробок и стал набирать трубку табаком из бумажного пакетика.

– Когда вы его впервые застали в таком состоянии? – нарушил молчание Всеволод.

– В конце июля. Числа примерно двадцать восьмого… Точно, это было воскресенье, и я приехал с дачи. Разумеется, погибших уже похоронили, но огород-то остался. Я там долго сидел на крыльце, курил, вспоминал их, плакал. Соседи пытались меня утешить, но тщетно. Потом я собрал кое-какие вещи и вернулся домой, вот в эту квартиру. Тогда Антон впервые меня поразил. С ним вообще невозможно было разговаривать…

– А каким образом он исчез? – продолжал Грачёв, потому что Озирский сидел неподвижно и смотрел на портреты.

– Это случилось в пятницу, тридцатого августа. Я. поверьте, все эти события в верхах пропустил мимо сознания, да и сын тоже. Какое нам дело до всей этой грызни карьеристов? В последний раз я встречался с сыном в четверг. Бывало, что он по несколько дней отсутствовал, ночевал у друзей. Говорил, что не может находиться там, где всё напоминает о погибших. И я его понимал, не мог осуждать. Не препятствовал этим отлучкам, поездкам за город, за что теперь себя и казню. Думал, что ему так лучше, а оказалось… С тех пор я о нём ничего не слышал.