Прощай, Грушовка! - [8]

Мама взяла на руки малыша. Он чмокал губами и плакал.

— Куда теперь его? Беженка она. Вчера из Минска пришла, — посочувствовал кто-то.

Одна из женщин в светлом платье подошла к маме.

— Дайте мне малышку. У меня корова есть. Выкормлю.

— Раз в моем доме такое случилось, пусть остается у меня, — сказала хозяйка хаты. — Такая у него судьба. Сыном будет.

Значит, немцы уже здесь? От этой мысли стало страшно, я крепко вцепилась в мамину руку.

Днем в деревне уже было полно немцев. Ходили по хатам, проверяли документы.

— Минск? Минск? Домой. Ать-два! — приказывали они.

Я боялась на них смотреть. Враги. На головах каски, низко надвинутые на лоб. Держатся как хозяева. Стало быть, Минск тоже заняли, если посылают нас обратно в город.

Мы начали собираться домой. Недолго беженцами были. Одну лишь ночь переночевали в чужой хате и возвращаемся назад.

Седьмой день войны.

Я шла по дороге в сандалиях на босую ногу, в руке держала теплую кофточку и небольшой узел с едой. Еще дымились пожарища. Юбка моя стала серой от пыли.

У дороги появились окопы. Вчера их еще не было. А теперь в окопах сидели фашисты. Один из них поставил на край окопа маленькое зеркальце и брился стоя. У него были ярко-рыжие волосы. Он подмигивал девчатам, идущим по дороге, и что-то говорил. Из окопа доносился смех. Кто-то играл на губной гармошке.

Мне казалось, мы просто заблудились, идем по незнакомой дороге и попали к чужим людям. Но пройдем еще немножко и выйдем на дорогу, которая приведет нас домой. Чтобы не видеть ни окопов, ни немцев, я побежала.

— Ты куда? — остановила меня мама. — Не нужно бежать, иди рядом.

Слева от дороги показался небольшой лесок. Еще молодые ели, а между ними кусты орешника.

Мы понуро брели мимо леска, как вдруг услышали приглушенный голос:

— Браток! Эй! Подожди!

Все остановились. Из-за кустов выглянул наш боец и позвал Витю. Витя подошел.

— Выручай, браток. Дай во что-нибудь переодеться, — сказал красноармеец.

Витя снял с себя пиджак, отдал бойцу. Боец протянул ему гимнастерку.

— Зачем она мне?

— Бери, бери. Сукно. На тебя не подумают, что ты вояка. А мне надо спасаться.

— Воевать нужно, а не прятаться.

— Воевал. В окружение мы попали, не смогли пробиться. Наших столько полегло!.. — Он погладил свою стриженую голову. — Скажу, что из тюрьмы, вор. — Потом посмотрел на Витины парусиновые туфли. — Ты мне, браток, и обувку дай.

В город Витя возвращался в широченных брюках, в большой гимнастерке. Пришлось засучить рукава, чтобы не болтались.

Далеко позади вместе с больной бабушкой еле-еле тянулся отец. Ноги его распухли, лицо горело. Он часто останавливался передохнуть.

Мама не могла бросить отца с бабушкой и все время окликала нас с Витей:

— Не убегайте вперед! Нужно идти всем вместе.

— Витя! Не сворачивай с дороги. Ничего не поднимай с земли, а то подорвешься, — услышали мы голос отца.

За нами шли чужие, незнакомые люди, такие же, как и мы, беженцы. Они возвращались домой.

Жара. В воздухе стоит запах гари. Дышать тяжело, кружится голова. И кажется, не только из руин, но из самой земли идет, ползет этот невыносимый смрад. Над головой летают самолеты с черными крестами на крыльях. Только бомбят они уже не Минск, а летят дальше.

Сворачиваем налево, на Грушовку. Разрушенные, сгоревшие дома с пустыми черными глазницами-окнами. Под ногами — битый кирпич, искореженное железо. Пепелища дымятся. Никто их не тушит. В глаза бросились чьи-то сапоги. Они еще дымились. Ветви обгоревших деревьев напоминали заломленные в отчаянии руки. Сзади осталось уцелевшее здание — Дом правительства.

Оглядываюсь. Никак не могу вспомнить, что здесь было, вот на этом месте, где мы сейчас идем. Ничего невозможно узнать. Вокруг одни руины. Валяются почерневшие спинки железных кроватей. На печной вьюшке висит чайник. Его покачивает ветром. Здесь был жилой дом, осталась одна печь. От соседнего дома не осталось ни стен, ни крыши. Только лестница ведет прямо в небо.

Женщина сидит на пепелище, обхватив голову руками. У ее ног валяется искореженный детский трехколесный велосипед.

Тлеет белье, кругом битый кирпич, куски расплавленного железа, стекла и груды щебня.

Остановились у высокой стены — это все, что осталось от разрушенного дома. Удивительно, как она держится? Вся в длинных трещинах, точно лицо в морщинах. Сквозь пролом окна прорезался луч. Солнце едва выглянуло из-за дыма и тут же спряталось. Подул ветер, и вдруг стена начала падать. Витя схватил меня за руку и потащил прочь. И в это время за спиной у нас раздался оглушительный грохот, земля дрогнула под ногами. Нас накрыло густым, едким облаком пыли. Когда облако развеялось, я оглянулась назад. Стены не было. На ее месте осталась только груда кирпича.

У меня тряслись руки и ноги. Я вся была пропыленная насквозь. Мне стало страшно среди развалин. Подальше бежать отсюда! Бежать домой!

3

Ноги у отца распухли. На подошвах раны. Он лежит на кровати и тихо стонет.

— Не надо было уходить, — говорит мама, делая ему компресс из марганцовки.

На столике возле его кровати лежат бабушкины таблетки стрептоцида. Других лекарств в доме нет.

Боюсь смотреть на ноги отца. И доктора не найдешь, некого позвать, чтобы ему помогли.