Прощай, Грушовка! - [4]

— Зазвенит таймер — выключите газ.

Саша поднимает глаза от книги.

— Ты нас покидаешь?

— Ненадолго.

Я не слышу, какие слова говорит он мне вслед, догадываюсь, выражает недовольство. Сыновья давно привыкли, что выходной день я провожу с ними.

Горит кнопка лифта, значит, занято. Не могу дождаться и быстро спускаюсь по лестнице. Когда я вышла из подъезда, было пасмурно, солнце спряталось за тучу, вот-вот хлынет дождь. Не могу ждать троллейбуса, быстро пересекаю площадь Победы, направляясь к стоянке такси.

Пламенеют тюльпаны вокруг обелиска. У подножия лежат венки с красными лентами, цветы. Много цветов. А над обелиском поднялся, взлетел ввысь орден «Победа». Открываю дверку машины, сажусь рядом с шофером.

— Куда поедем? — спрашивает он, трогаясь с места.

— На Грушовку.

Шофер удивленно смотрит на меня.

— Микрорайон имени Розы Люксембург, — поправляюсь я. — Поедем через товарную станцию.

В самом деле, откуда молодому таксисту знать, что в Минске когда-то была окраина, поселок с поэтическим для меня названием Грушовка, где прошло мое детство. Ему нужно знать, как называется этот район сегодня и как туда проехать кратчайшим путем, особенно если человек торопится.

Мчится машина. А у меня такое ощущение, будто мчит она меня в мое опаленное войной детство. Я гляжу на дома, что стоят вдоль Ленинского проспекта, а перед глазами возникают, точно на киноэкране, развалины, пепелища, которые были здесь тридцать лет назад. На горе виднеется здание Театра оперы и балета. А мне чудится конюшня, в которую фашисты превратили театр. Сворачиваем на мост, проезжаем мимо пединститута, а у меня сжимается сердце — тут было СД[1]. Промелькнула товарная станция, слева — диспетчерская пригородных автобусов. А мне кажется: вот сейчас появится полицай с автоматом в руке. С Железнодорожной улицы сворачиваем у светофора направо, обгоняем троллейбус. На доме указатель «Улица Щорса». Щорса? Так это же наш поселок, окраина моей Грушовки. За ней начиналось поле. Теперь мы едем по длинной улице, конца не видно.

— Остановитесь, — прошу я таксиста. Расплатилась и пошла назад — где-то здесь должна быть Грушовская улица, которая тянулась до самого города. На углу небольшой деревянный дом прячется за старыми грушами. Да это она, Грушовская. Частные домики утопают в садах. Та улица, что сохранилась в моей памяти, казалась мне намного шире этой. Иду по ней, сворачиваю налево, на Парашютную. Ищу глазами магазин, он стоял вот здесь, слева, недалеко от Грушовской. Магазина нет. На его месте жилой дом. Парашютную пересекает улица Папанина, за ней начинается сквер. За сквером, параллельно улице Папанина, улица Декабристов. Здесь я жила. Улица осталась, домов уже давно нет. На их месте шумят старые клены, липы, березы. Деревья поднялись высоко, выше домов, что здесь стояли. Дома были двухэтажные, обшитые тесом, покрашенные коричневой краской.

Я прямо поражена, до чего стала узкой улица моего детства. Напротив того места, где стоял мой дом, — булочная. В войну ее не было. Двое мальчишек прицепили к своим трехколесным велосипедам кузов старой детской автомашины и тащут ее на буксире. Работают. На сквере гуляют мамы с детьми. Детям разрешили побегать. И они бегают по зеленой траве, прячутся за двумя небольшими зелеными бугорками, подают голоса оттуда: «Ку-ку!» Подхожу ближе: два зеленых бугра — это два бункера. Низкие квадратные бойницы с четырьмя круглыми отверстиями. Бункеры немцы построили, когда нас уже выселили из поселка.

Оглядываюсь, что же тут осталось, кроме узкой улицы, казавшейся мне тогда широким проспектом? Шумят деревья, переговариваются между собой. А у меня сердце сжимается от щемящей боли…

Я не люблю вспоминать о войне. Но когда наступает ненастье, небо заволакивают тучи и на землю начинают падать бесконечные дожди, я теряю покой под тяжестью воспоминаний. И мне кажется, что всю войну моросил дождь, шел снег, стояла промозглая погода, низко над землей ползли темные облака, цепляясь за руины сожженных домов, и пронзительно свистел ветер.

Иногда очень хочется все забыть, не вспоминать о тех ужасах. Но упрямая память продолжает хранить все, что было со мной, с моим братом, с его друзьями, так ясно и живо, словно все это происходило вчера…

1941 ГОД

1

Проснулась внезапно — выли сирены. Подняла голову от подушки, прислушалась. Тревожные гудки неслись отовсюду.

Вскочил Витька, подбежал к окну и отодвинул тяжелую штору. На небе промелькнули редкие зарницы.

— Спите, дети, должно быть, учебная тревога. Какое вам до нее дело? — сонным голосом проговорила мама. — Ложись, Витя, спи, тебя это не касается.

Сирены постепенно стихли. Вначале умолкла одна, затем другая, стало совсем тихо.

Витя распахнул окно, отодвинул штору, чтобы было видно, как светлеет небо, и лег ничком на постель.

Разбуженная сиренами, я не могла вновь уснуть. Стала думать, чем буду заниматься сегодня. Лежала и ломала голову, как успеть и в музыкальную школу и на озеро. И там и там нужно быть в двенадцать. В школе не должна задержаться — занятия кончились, а задание на лето долго ли получить? И сразу — на озеро.

В комнате становилось все светлее, можно разглядеть Витино лицо, круглое, с грубоватыми чертами. Мне показалось, что он спит, положив голову на руки.