Прощай, гармонь! - [37]

Васька связывает рамы, поднятые воротом почти вертикально. Рамы держатся на растяжках, они еще не имеют устойчивости, и Васька, болтаясь на двадцатиметровой высоте, обухом топора загоняет в твердую древесину полуметровые костыли. Вот прихвачена одна укосина, вот уже прибита первая крестовина. Ваське нужно перебираться на другую раму. Отцепляя монтажный пояс, он идет несколько шагов по тонкому бревнышку, прихваченному на живульку, и держит топор в руках, и полдесятка костылей торчат у него на поясе, продетые в петельки для инструмента, и он еще ко всему этому скалит зубы.

Бесшабашная голова, Васька Кульшин. Если бы не его старший брат, десятник нашего подразделения, то вытворял бы он на своей высоте черт знает что. То начальник наш Коля Гречка, то десятник дядя Саша по очереди воспитывают его. Гречка, тот все больше на сознательность бьет.

— Вася, ты пойми, — говорит десятник, — я за твою жизнь отвечаю, ты же знаешь закон экспедиции: у рабочего чирий, а у начальника голова болит. Мне, конечно, трудно тебе приказывать, но я вынужден.

Начальнику давать приказы Ваське и на самом деле трудно. Гречка после техникума всего первый год в поле. А Васька со своим братом и на Таймыре уже побывал, и по Саянам вдоволь находился. Васька в тайге свой человек, он и без брата в любом подразделении за лучшего сойдет, еще, глядишь, и самого десятником поставят. Но почему-то от дяди Саши Васька откалываться не хотел. Так и ездили вдвоем, и то подразделение, куда их направляли, обязательно заканчивало сезон лучше других. К нам дядю Сашу с Васькой послали потому, что начальник неопытный, и без такого десятника мы сорвали бы дело всей партии.

Дядя Саша тайге отдал двадцать лет. Много сапог разбил по бездорожью. Море чаю, черного, как деготь, выпил на привалах. А если бы собрать в ампулы всю кровь, высосанную комарьем проклятым, быть бы дяде Саше знаменитым донором. И печатали бы его портреты в газетах на самом видном месте! А так ничего не знали на материке про нашего дядю Сашу. Двадцать лет строит он геодезические знаки, а кто, кроме специалистов, знает, зачем стоят они на нашей земле в самых неожиданных местах?

Для Васьки слово старшего брата — закон. С дядей Сашей Васька не бузит.

— Ты, Васятка, не пори дурь. Сказано, не отцепляйся на верхотуре, стало быть, и не снимай пояса. Не порти человеку нервы.

— Ладно, — отмахивался Васька, чувствуя, что брат поет со слов начальника, а сам не ахти как твердо привержен к этим самым правилам безопасности.

Удал русский человек в работе, а удаль во все времена косо смотрит на холодную рассудочность. Плохо это или хорошо, не к тому разговор, главное — уж такими уродились братья…

В тот последний вечер на Нечане Васька, соорудив сложную осветительную систему из двух огарков свечей, смешно крутил рыжей головой, улавливая трепетный зайчик, испускаемый осколком зеркала, и яростно скоблил щетину лезвием безопасной бритвы, зажатым между двух лучинок. Дядя Саша собирался на материк. Он пристроился на свернутом спальном мешке и с треском протыкал огромной иглой свои брезентовые штаны. В штанах ему не ехать, на склад сдавать, однако и на складе штаны десятника должны лежать в полном порядке.

Гречка сидел у огня, зажав между коленями плоскую дощечку. Раскаленной в костре проволокой он выжигал на дощечке название построенного пункта, дату и свою фамилию: «Нечан, 28 сентября. Н. Гречка». Для наших фамилий на дощечке нет места. Это всегда так. Строим мы, а фамилия начальника. Теперь на всех геодезических схемах маленьким кружочком будет обозначен пункт «Нечан». И если кто-нибудь захочет узнать, кто этот пункт построил, он узнает: Н. Гречка.

Мы не обижаемся. Мы знаем, что фамилия начальника на дощечке не для славы. Это для того, чтобы знать, кому мылить шею, если знак построен неправильно.

Наутро начальник зовет на знак Симочку, меня и Ваську. Вышка стоит от берега метрах в ста, на холме, поросшем голубикой. Мы идем, часто нагибаясь, и, растопырив пальцы, захватываем в ладони сизую от первого заморозка, необычно вкусную ягоду. Мы пригоршнями сыплем ее в рот и выплевываем случайно попавшиеся листики. Мы смеемся, несмотря на хмурое утро.

Вот и знак. Свежеоструганные бревна вышки, как подсвеченные, выделяются на сером фоне непогоди. Дует ветер. По увалам слоится туманный кисель. Отсюда, с холма, хорошо видны наши плоты. Ребята свертывают палатку, укладывают на подтоварники немудреные пожитки…

Гречка заставил Симочку собирать лопаты и ломы. Я потихоньку сматывал в одну бухту тонкие стальные тросы. Сам Гречка установил поодаль теодолит, чтобы в последний раз проверить ось построенного знака. Ось правильная, об этом знают все, но Гречка боится.

— Вася, поставишь в центре столика карандаш, — просит он, — я все-таки проверю.

Васька, зажав губами два гвоздя и сунув молоток за голенище, полез наверх прибивать дощечку. Вот он, несмотря на то, что кажется очень неуклюжим, быстро подтягиваясь одними руками, достиг середины вышки.

— Ты, Вася, сначала столик закрепи, ось проверим, — снова просит Гречка.

Но Васька карабкался выше. Дощечка мешала ему, прижатая под мышкой. Васька лез скособочившись, удерживая дощечку. А выше лезть труднее: бревна осклизлые, руками не ухватишься. Но все это, конечно, пустяки. Васька лазил на знаки и не в такую погоду, на то он и верховик.