Прощай, гармонь! - [33]
— Поставил я ее к стенке, — захлебывался Ромка сквозь смех, — а она мне: я, наверное, плохо причесана? И давай причесываться…
— Кто это? — вытирая слезы, спросил Чачиков.
— Да фельдшерица, — опять закатился Ромка. — Ой, умора!.. А я ее пустым аппаратом: щелк! Готово, говорю, с вас рубль, фото получите завтра… Ох, потеха!.. А потом пошел народ: мне карточку делай, мне делай. Очередь организовали, портреты просят. Детишек умывать принялись, переодевать… А я их: щелк да щелк. Только рубли шуршат. Ох, смехота!
Мы еще смеялись по инерции, но чувствовали, что смех наш какой-то гаденький. Слишком трудно перейти сразу от буйного, беспричинного веселья к серьезному осмысливанию события. Я посмотрел на Каштанова, он уже не смеялся. На лице Саньки Чачикова было написано недоумение, хотя он еще улыбался и от этого улыбка у него получалась жалкой, словно он удерживает себя от плача. Только Лука Булдыгеров хохотал во все горло:
— Так ты их вхолостую? Без пленки? Вот учудил. Ромка! Ха-ха-ха… Вот ты где грошей взял! Ну, и жох парень!
Над чем смеется Лука, почему улыбается Кучеренко? Над чем они смеются? Я смотрю на Федю. Каштанов — это видно даже при неверном свете оплывающей свечи — бледен. Чачиков сдвинул к переносице брови. Он все еще осмысливает гадость, к которой мы оказались причастны. Он еще не понял до конца подлости, совершенной Ромкой. Но вот Чачиков поднялся со своего места и навис над Ромкой, распростертым на спальном мешке в припадке смеха.
— Ты, сволочь! — процедил сквозь зубы Чачиков, схватив Ромку за грудь. — Я из тебя душу выну… Ты над чем нас заставил смеяться? — Чачиков почти шептал. — Ты кому в душу наплевал?
— Да ты что, очумел? — вытаращил глаза Ромка, пытаясь выбраться из-под Сашки. — Я же для всех старался… Ни у кого же денег нет.
— Д-для всех? — заикнулся от нахлынувшего гнева Каштанов. — А мне не надо для всех! На свой «Беломор», задохнись! Я с махоркой проживу, на, на! — Федя торопливо доставал из рюкзака пачки папирос, доставшиеся на его долю, и бросал их по одной в лицо Ромке.
Мы могли бы здорово побить Ромку. Я даже не знаю, почему мы его не побили. Наверное, из-за Кучеренко. Начальник вмешался: тихо, чего разбушевались!..
— Я не пойду дальше с этим паразитом! — крикнул Каштанов. — Ему люди жратву дали! Мне дали, Саньке… А он их аборигенами… Он их нахолостую щелкал…
— Он не их обманул — нас! — поддержал Каштанова Санька. — Они не о нем будут думать плохо, обо всех…
— Ребята, — затравленно смотрел на нас Ромка, — ребята, да я же, честное слово…
— Заткнись! — по-страшному завопил Федя. — У тебя честные слова, как портянки Булдыгерова, дурно пахнут!
— Ребята, — сдавленным голосом снова произнес Ромка, но ничего больше не сказал и выскочил из палатки.
Мы долго еще шумели и наперебой доказывали Кучеренко, что никто из нас не хочет плыть с Ромкой. Но Кучеренко — не поймешь этого Кучеренко — стал успокаивать нас. Он говорил, что Ромку нельзя оставлять в Джеляде: люди нужны. А в Анабар войдем, — там и подавно.
Мы еще долго шумели, но в конце концов затихли. Мы просто не знали, что делать дальше. Свеча догорала. Сейчас она потухнет и станет темно. Нужно будет спать. А завтра день. Завтра мы посмотрим друг на друга и нам будет стыдно оттого, что мы так ничего и не придумали, что мы съели эту проклятую колбасу. Сейчас потухнет свеча…
Полог палатки шурша раздвинулся. Влез Ромка. Он молча подошел к своему спальному мешку и опустился на колени. Что он там делал, мне не было видно, но когда Ромка поднялся, я увидел гармонь. Ромка застегнул пуговки на мехах и взял гармонь под мышку. Никто не спал, но все молчали. Перед выходом Ромка сказал:
— Не уходите без меня…
…Прощай, гармонь. Пусть Нику научится играть громче пурги. До Джеляды недалеко, Ромка успеет обернуться за ночь. Друзей не продают, но друг выручает друга. Выручай Ромку, гармонь!
Оленек — Рубцовск
ДИП И ЛЮДИ
Люди думают, что вещи мертвы. Смешные люди! Сами делают вещи, вкладывая в них шершавое тепло своих рук, и думают, что это проходит бесследно…
Станок ДИП-200 стоял в углу около окна. Много металла резали на нем за всю его долгую жизнь. Внутри у старого Дипа не осталось ничего родного, поставленного при рождении на сборочном конвейере. Старик давно не мог тягаться с молодежью, но это его уже не печалило. Пусть-ка покрутятся столько лет, небось лоск слетит… Дип добросовестно тарахтел, до самого последнего времени зарабатывая себе на масло. Масло в коробку заливали ему, ругая непомерный аппетит. Дип поедал много масла, пережевывая его шестернями, и у него, как у неаккуратного старика с бороды, масло стекало, сочась из щелей, в эмульсионное корыто.
Дип очень много помнил. Нет, электронной памяти у него, конечно, не было. Помнил он морщинистыми поверхностями поцарапанных параллелей и вообще всем своим потрепанным чугунно-стальным существом. Дип хорошо помнил Сычева. Этот человек, маленький, сухой и желтый, как технический вазелин, был великим мастером. Крепко подружился Дип с Сычевым, долго они дружили. А потом началось что-то страшное и непонятное. Станки в цехе стали срывать с фундаментов и вывозить. Сорвали с насиженного места и Дипа. Сам Сычев долбил ломом бетон, ругался и потел. А потом Сычев погладил Дипа своей сухонькой ладонью и непонятно сказал:
