Прощай, гармонь! - [34]

— Ну, прощай, брат… Разошлись наши дорожки. Тебе — на восток, а мне — на запад.

И ушел Сычев. Никогда больше не видел его Дип, но помнил до конца дней своих. Вещи помнят хороших людей, долго помнят.

Уже в дороге, втиснутый на платформе между кузнечным молотом и прессом, узнал Дип, что такое восток. Это прежде всего — снег и холод. В том городке у моря, откуда началось путешествие станка, никогда не было такого снега и такого холода.

Везли их долго, засыпанных снегом, прикрепленных к платформе проволокой-растяжками. Везли их долго, а конца-краю тому востоку все не было. Наконец, о Дипе где-то вспомнили. Платформу загнали в тупик, вокруг полыхали костры и суетились люди. Люди были чужие, закутанные по самые глаза тряпьем, молчаливые и злые. Дип легкий, его сгрузили быстро, а с прессом люди возились до утра. Это, наверное, тяжело — сгружать руками холодную громадину.

Потом Дипа тащили на железном листе, подцепив его трактором. По обочинам дороги стояли приземистые каменные амбары и коробки недостроенных корпусов. Около такого корпуса без крыши и окон трактор стащил станок с листа. Когда вся площадка около корпуса была заставлена оборудованием, люди успокоились. Они сбились толпой вокруг примолкшего трактора и дышали холодным паром, потаптываясь на месте, и сухой крупитчатый снег скрипел под тысячью разношенных валенок, обмотанных тряпками сапог и ботинок.

А на капоте трактора метался человек в белом полушубке и каракулевой шапке. Он сердито махал руками и кричал, стараясь перекрыть скрип снега под ногами толпы.

— Трудно? Да, трудно! Но фронту тоже трудно, и мы должны помочь! Мы должны в этих хранилищах и недостроенных корпусах сахарного завода в несколько дней наладить выпуск продукции! Все для фронта, товарищи! Все для победы!

Каракулевую шапку слушали сумрачно. Казалось, люди сейчас плюнут и разойдутся греть озябшие руки. Но никто никуда не ушел. Снова заработал трактор и люди снова взялись за станки.

Устанавливали Дипа очень просто. Ломом долбили в смерзшейся земле две ямки под тумбы, потом с криками: ра-аз, два-а, взяли! — поставили его в ямки и залили водой. Пока вода замерзала, к Дипу подвели силовую линию от энергопоезда и, разогрев паяльной лампой масло в коробке, стали включать.

Так он и проработал до весны, впаянным в лед. Самого бог миловал — ревматизма не схватил, а вот Прасковья Синцова, что на нем корпуса мин точила, та слегла, не протянула до весны.

Хоть и токарем Прасковья была никудышным, а все жалко ее Дипу… Да и то, откуда ей хорошим металлистом быть? Учили ее всего неделю, как на станке работать. Резец заточенный, скорость одна и та же установлена, подачу резца тоже мастер отлаживал. Прасковью учили, в каком месте самоход включать, а где выключать. И учили, как скобой диаметр замерять, чтобы браку не напороть.

А Прасковья до войны и в глаза не видела станок. Дояркой была, говорит. Что такое доярка, Дип не знал, но видел: не металлист Прасковья, не привычная к железу. А все равно жалко Прасковью… Слезливая была женщина и ласковая. Бывало, точит она эти самые мины, а потом у нее от холода пальцы так скрючит, что рукоять суппорта повернуть не может. Дует Прасковья на пальцы и плачет. Дует потихоньку и плачет потихоньку. Мастер подойдет, посмотрит на Синцову и головой покачает:

— Работать нужно, милая… Работать…

Прасковья на него глаза поднимет, огромные глаза, бездонные.

— Не могу, Семеныч… Хучь убей, а не могу….

— Э-э, милая, — скажет мастер, — мы все давно ничего не можем. А фрица вон от Москвы отогнали. Половину России отдали было, думали, что не можем, а теперь взяли да шуганули. Значит, можем! Давай, Прасковья, жми!.. Наши мины там вот как нужны! — и мастер попилит себя черной от въевшегося металла ладонью по жилистой шее.

— Не могу, Семеныч, — бубнит Прасковья, — пальцы вот не гнутся, не гнутся, проклятые…

— Пальцы ругать не надо, — еще ласковее говорит мастер, — твои пальцы уважения требуют. Когда-нибудь, Прасковья, сделают памятник бабьим рукам: прямо из земли две огромные руки торчать будут. Те руки, что не гнулись, а дело делали… Ты пальцы-то не ругай, они замерзли. Ты погрей-ка вот их…

И мастер научил Прасковью греть руки в цехе с брезентовой крышей, где под ногами станочников была мерзлая земля, а станки стояли на ледяных фундаментах. Мастер открыл на Дипе крышку коробки и заставил Прасковью погрузить кисти рук в горячее масло. И заставил держать там руки, пока пальцы вновь не обрели чувствительность.

И все-таки Прасковья слегла. Ушла она из цеха, ушла из жизни Дипа.

Весной в цеху совсем плохо стало. Грязь непролазная, как на проселочной дороге. Намостили по цеху дощечек, тротуарчики деревянные соорудили. И ничего, не жаловались: война.

Все воевали и Дип воевал. В мирное время он давно бы запросил ремонта, а тут ни гу-гу. Солдат есть солдат. На союзника надейся, а сам не плошай. Около Дипа американцы работали, и французы, и англичане. Станки ничего себе, аккуратные, но к войне мало привычные. Привыкли к своим буржуазным нормам, а как прижмут их по законам военного времени — пищат.

Но эти иностранцы, хотя и изнеженные, от посильной работы не отлынивали. Союзники все-таки, как-никак… Вот уж кого Дип ненавидел лютой ненавистью, так это станок германской фирмы «Фаудеэф». Прибыл он в Россию перед войной. Его и на прежнем заводе пустить не могли, и здесь он жилы потянул из людей. Никак не давал нужной точности, гарантируемой фирмой в паспорте. Видать, не хотел работать против своих, видать, фирма гарантию-то липовую дала… Но как бы «Фаудеэф» ни хитрил, сломали ему гонорок. Пустили на нем одну операцию — черновую обдирку да так нагрузили, что он быстренько блеск потерял.