Прощай, гармонь! - [30]
Соня долго видела, прислушиваясь к завыванию ветра в растяжках антенн и думала о том, как будущей осенью она поедет сдавать приемные экзамены в институт, о том, что она будет жить в большом городе, пока не станет инженером, а потом снова приедет в родное село. Тогда она будет приносить людям пользу… Больше, чем теперь…
Может быть, Соня задремала, может быть, задумавшись, не сразу услышала звук. Она долго не могла понять, что это такое. Лишь окончательно стряхнув оцепенение, догадалась: ожил аппарат. Отстукивая буквы, он подавал узкую бумажную ленточку, и она свивалась в кольцо на полу. Аппарат умолк. Соня взяла ленту и, едва веря своим глазам, прочла: «Человек всегда идет к человеку. Человек всегда в пути. Спасибо за счастье, что вы приносите людям».
Телеграмма была адресована ей. Без фамилии, без имени, просто девушке с телеграфа. И подпись: «Встречный».
Он торопился домой. Но он очень не хотел, чтобы в новогоднюю ночь грустила девушка в маленькой комнатке с замерзшими окнами.
ПРОЩАЙ, ГАРМОНЬ!
— И-и-эх!
— У-у-ах!
Тяжелые греби — едва обтесанные лиственничные бревна, пружиня, с шумом выскакивали из воды.
— Й-и-эх!
— У-у-ах!
С придыханием ворочать греби вроде бы легче.
— Отбивай!! — орал с берега Кучеренко, размахивая руками. — Разобьет!!
«Ва-ай… — отзывались крутые утесы, — бье-ет!..»
Пот застилал глаза. Кажется, сил хватит только на один гребок. Еще один. Еще один! Еще один!! Лишь бы не развернуло плот. Если наш развернет — обязательно вклинит между утесами, тогда — второй плот встанет дыбом, а там и третий подоспеет, наломает столько дров, что и бежать будет некуда.
— И-и-эх!
— У-у-ах!
Напоследок мы «выдавали» все, что осталось у нас после длительной драки с рекой. Нам нужно продержаться совсем немного, несколько минут. Мы уже знаем, что сразу за трубой — руслом, зажатым отвесными скалами, — Куронах кончается. Это он, дикий, никогда не носивший на своей спине связки плотов, решил устроить генеральную проверку нашей выносливости. Ну что же, Куронах, ты силен! А плоты мы все-таки выведем. Злись, Куронах! Мы тоже злые.
— И-и-эх!
— У-у-ах!
Выгнув спину необъезженным жеребцом, Куронах метнулся с бурунной пеной, с умопомрачительной быстротой и… кончился. Дальше шла Куланапка. Этой минуты мы ждали месяц.
— Красавица! — сказал Ромка Москвин про Куланапку. — Какая грация, какой ровный характер!
И вдруг заорал: ура-а!
Берега Куланапки, поразмыслив над его криком, ответили: а-а-а-а.
— Понимает, что любим ее, отвечает взаимностью.
Ромка — это Ромка. Еще минуту назад, с лицом, багровым от напряжения, он крыл геодезию картографией, вспоминая попутно непорочное зачатие девы Марии, а сейчас он опустился на корточки с краю плота и, сложив половничком длинные пальцы, плескал на лицо чистую куланапскую воду. В этой позе несуразная фигура Ромки сложилась пополам. Острые колени, обтянутые грубым полотном спецовки, пришлись на уровне оттопыренных ушей. Поплескавшись, Ромка, испытывая высшую степень блаженства, утерся подолом исподней рубахи. И вместе с потом он смыл с себя злость и усталость и снова стал тем Ромкой Москвиным, которого боготворила наша экспедиция за колоссальный талант смешно и умело врать, а самое главное — за его гармонь.
Эх, гармонь! Как мы берегли ее, потрепанную хромку с двумя западающими голосами. Она плавала с нами, завернутая в плащ-палатку, втиснутая в спальный мешок, привязанная сизальской бечевкой к высокому, специально для нее сделанному подтоварнику на самой середине плота. Сколько песен было спето под эту гармонь! Сколько передумано дум, когда Ромка, приклеив в уголке рта махорочную цигарку, лениво шарил своими длинными пальцами по пуговкам ее души!
Хороша река Куланапка! Быстро, а главное покойно донесет она нас до Джеляды. А там, боже мой, что там такое!.. Еще в Верховьях Куронаха Ромка как-то запел:
Джеляда для нас — это запас свиной тушенки, пороха и дроби. Это несколько ящиков сгущенного молока, сухой лук, сухая, а не задубевшая от вечной сырости, картошка. Это, в конце концов, папиросы, которых снова хватит на долгое время… Да разве мало прелестей сулит таежнику поселок, пусть самый маленький, не помеченный на картах.
И все это будет, черт возьми! Обязательно будет, потому что мы победили Куронах! Куланапка донесет нас быстро, а главное — покойно.
На всех плотах — я это видел хорошо — тоже переживали первые минуты блаженства. А как же! Не нужно все время стоять у греби: хочешь — лежи, хочешь — пляши. Куланапка — река широкая, ого-го, от берега до берега плот будет прибивать целый час. Вон Лука Булдыгеров успел простирнуть портянки, и теперь они пиратскими вымпелами реют над плотом, вздетые на шестах. И Федя Каштанов разжег в печурке огонек: печет лепешки. Федя — повар. Мы с плотов сошли — хоть трава не расти, а ему нас кормить нужно. Вот он и выгадывает время, на ходу лепешки лепит.
Кучеренко догоняет нас на красном резиновом клиппер-боте. Не поймешь этого Кучеренко: то ли трусит, а может и впрямь верит, что оттого, что он в опасном месте будет командовать, нам полегчает. Как шивера сердитая или порог, он шмыг — и на берегу. И разоряется оттуда, руководит…
