Прощание - [5]

— Как скрутило хлопца,— сказал кто-то сверху.— Его надо положить.

Нет, нет, его не надо класть, он не будет ложиться, от этого еще хуже. Кто, что развеет на этот раз «темное лихо»? И вместе е кашлем, со стоном, с хрипом он выдавил из себя такие слова:

— Не беспокойтесь, не надо, пройдет, все пройдет. Лучше подумайте о горе, о том народном горе, которое царит на нашей земле. Вот хватит ли сил вынести его, это горе?..

«Помирает»,— подумала женщина. «Шутник или су­масшедший?» — мелькнуло в голове безногого. «Добрый человек, правду говорит»,— вздохнул крестьянин и вспом­нил трех своих сыновей, на которых пришла похоронная. «Социалист, чахотку, должно быть, в остроге нажил»,— догадался маленький еврей и при этом потрогал черный картуз на голове. «Умрет»,— решила женщина и сунула в карман розовый леденец.

Нет, он не умер. Он одолел смерть, как бывало не раз и раньше. Однако он долго не мог говорить — только слу­шал. После припадка все стали относиться к нему как-то особенно доверительно, рассказывали о своих заботах. И из этих рассказов вставало перед ним народное горе — молчаливое, серое, неотвратимое, тяжкое и давящее своей тяжестью горе.

А за окнами была уже Беларусь — узкие песчаные полоски, пригорки с соснами, дикая груша среди поля, со­ломенные крыши... «Край мой родны! Як выкляты бо­гам,— столькі ты зносіш няволі!..»

ІІІ

Недалеко от Минска поезд вдруг остановился. Богда­нович, прихватив свой баульчик, почему-то вышел из ва­гона. Поезд стоял перед опущенным шлагбаумом. Желез­ную дорогу перерезал большак, и по нему, казалось, бес­конечной вереницей тянулись телеги, люди, привязанные к возам коровы. Люди шли большей частью по обочинам дороги. А на телегах лежал их скарб — кожухи, клетки с курами и поросятами, узлы е одеждой, мешки с мукой, рундуки. На узлах и мешках сидели дети, женщины. Лощади устали, да среди них было мало сытых, все больше кожа да кости. Люди шли в лаптях, в разных обносках, многие были босые. А дорога — месиво весенней грязи, которая уже не замерзала и ночью. А над дорогой висело серое, все в тучах небо, вокруг, частью вспаханные, вид­нелись серые полоски, бор на горизонте тоже, казалось, был присыпан серой ватой. Лица у всех были усталые, серые, точно закопченные дымом. По белорусской дороге шло народное горе.

Будто прикованный к земле, стоял Богданович в на­кинутой на плечи шинели, с желтым фанерным баулом в обеих руках, стоял и смотрел на людей, на лошадей, на телеги и дорогу. И вот в поле зрения попал воз. На возу, на черном от времени сундуке, сидел хлопчик в большом картузе с надломанным козырьком и, держа черными от грязи руками кусок хлеба, жадно ел его. Ничего особен­ного в этом не было, но что-то как бы подтолкнуло Богда­новича, он подлез под шлагбаум, бросил на воз свой баул и пошел рядом с возом. Идти было легко, будто и не было недавнего припадка, будто вообще не было этой тяжелой, выматывающей последние силы болезни.

Беженцы...

Из-под Волковыска, из-под Гродно, из-под Вильно...

Куда?

В Минск... Куда угодно... Только подальше от пекла, от ужасов, от разрушений и насилий, от пепелищ и не­мецких порядков...

Они из разных местечек и сел, из-под разных городов, они никогда бы не встретились, если бы не это горе, не это черное лихо. Несчастье объединило их. Когда человек счастлив, ему нечего искать поддержки. Горе толкает его на поиски товарищей, сообща и горевать легче.

Богданович переходил от одного воза к другому, рас­спрашивал, слушал одну и ту же историю про несчастье, рассказанную одними и теми же словами. Самое страшное было в том, что передавали подробности своего несчастья с какой-то покорностью, с какой-то без­участностью, с безмерной безнадежностью. Он слушал мужчин и женщин, детей и стариков, а где-то в мозгу, в ка­ком-то потаенном его уголке, возникал и исчезал, снова во­зникал и снова исчезал вопрос: поэт, что ты сделал, чтобы облегчить народное горе? Да кто из них знает, что он поэт? Многие ли из них умеют читать? Как может попасть к ним книжка, отпечатанная небольшим тиражом в типографии пана Мартина Кухты?

Он прибавил шаг и нагнал передний воз.

На нем сидела девушка лет семнадцати. Русоволосая. С чистым, немного узким лицом. Синие глаза. Легкая ро­зоватость. Немного обветренные губы. Домотканая корич­невая свитка, шитая на мужчину, а на голове — фабрич­ный платок. В руках — книжка. Не в первые руки попала книжка, без корочек, с обтрепанными краями.

— Читаете?

Девушка подняла глаза на бледного студента — в си­ней глубине глаз еще горит интерес к тому, что только что читала.

— Читаю.

Студент положил руку на воз и пошел рядом. Видно, что так ему легче идти. По красным губам, очень ярким, по красным пятнам на щеках поняла девушка, что у пар­ня чахотка.

— Садитесь.

Он мотнул готовой.

— Нет, лошади тяжело,— сказал он.— Я дойду, скоро город.

— Вы тоже спасаетесь?

— Да, спасаюсь, только не от немцев.

Она положила книжку в карман, и это направило его мысли на другую дорогу.

— Так что же вы читаете?

Она опустила глаза.

— Так, ничего, одну книжку...

Он засмеялся:

— Вижу, что книжку... До книжек ли вам? Вы что — книжкой хотите закрыть глаза от этого ужаса? До кни­жек ли теперь?