Прощание - [4]

Поезд останавливается. Какая-то станция. Проводник повисает с фонарем на подножке. Пассажиров нет. Только станционный фонарь в темени. Очень одинокий фонарь. Бьют в колокол. Поезд трогается дальше. Проводник осве­щает лицо Богдановича фонарем.

— У вас не найдется папиросы? — говорит Богданович.

Проводник достает папиросы и дает ему закурить от свечки.

— На фронт?

— Да, на фронт. — Он затягивается дымом, и с непри­вычки у него начинает туманиться голова. Острое, непри­ятное и вместе с тем сладкое ощущение. Проводник идет в вагон, а он прислоняемся лбом к стеклу дверей. Искры из трубы паровоза, далекие огни, звезды. Еще недавно он бы мог из этого мельканья кусочков света плести див­ные образы, ритмы, отливать их в сонеты, рондо. Еще недавно он мог бы из этого движения прядей дыма, облаков, тьмы, огненных отблесков лепить удивительные виде­ния — демонов, лесовиков, русалок. Но теперь... теперь он уже не может этого. Почему? Не зрелость ли тому причиной? Не утратилась ли красота всех этих образов, которые вобрал он в себя и из произведений античных ге­ниев, и из мудрости народного творчества?

Я хлеба ў багатых прасіў і маліў,—

яны ж мне каменні давалі...

И эти камни стали стеной между сытыми и мужиком, все выше и выше эта стена. И что будет, если она обва­лится, кого похоронит под собой? Отсюда — еще один шаг, еще одно слово. «Чуеш гул? Гэта сумны, маркотны лясун пачынае няголасна граць...» Слышишь гул? Это рвутся немецкие снаряды над белорусской землей, это стонет земля под сапогом завоевателя, это плачут матери, ломая руки над пепелищами, над могилами своих детей...

Богданович вздрогнул. И действительность сразу берет его в беспощадные объятия, заставляет идти в вагон, и ночной воздух бьет ему в нос смесью перегара, пота, оде­колона и ваксы. Он пробирается к своему месту и вытя­гивается на лавке. Спать.

— Конечно, в наше время сорок тысяч — это ничтожная сумма, это не капитал,— просыпаясь, слышит Богда­нович голос чиновника.— Но еще недавно за такое име­ние, платили пятнадцать, ну, самое большее, двадцать ты­сяч. Потом — фронт, линия фронта слишком близко.

Ему отвечает широкоплечий, широкобородый пасса­жир, выколупывающий ложечкой остатки из яичной скор­лупы. Причмокивает, заедает булочкой, намазанной мас­лом. Жуют, причмокивают, глотают, облизываются все в вагоне.

— Последнее, сударь, не может служить помехой. Наши генералы сдержали эту орду, линия фронта уже несколько месяцев стоит на одном месте... а если и ото­двинется, то в их сторону. Можете быть уверены.

— Да, это так,— лицо у чиновника кислое, и по нему нельзя понять, верит он в то, что это будет действительно так, или нет,— но сознание того, что где-то рядом война... Потом эти беженцы, дезертиры, пленные... Нет, мы пере­думали. Мы решили поехать на дачу...

Дама в черном одеянии вдруг достает черный узорча­тый платок, прикладывает его к глазам, не поднимая ву­али, и плечи у дамы начинают вздрагивать. Богданович сидит напротив нее, он понимает, что надо подать стакан воды, но сделать этого не может. Странная скованность во всех членах, странное безразличие к горю этой женщины.

— Мы...— всхлипывает женщина, и на минуту стихает чмоканье, жевание, глотание, облизывание, что до того заполняло вагон.— Мы надеялись привезти Жоржа из го­спиталя в свое имение и вот... вот не успели. Представьте себе, он умер в госпитале, среди солдат, в смраде, в пара­зитах...

— А вы уверены,— вдруг спрашивает Богданович, и розовые пятна вспыхивают на его щеках,— вы уверены, что умирать на белой простыни, среди фиалок и ланды­шей, даже под соловьиные пересвисты — легче ?

— Но паразиты, гной, кровь,— всхлипывает женщина, и все недоуменно смотрят на бледного и дерзкого моло­дого человека. Смотрят и видят, что в темных глазах его — огни, а яркие, слишком яркие губы кривятся в ус­мешке.

— Вы не уважаете материнского горя,— басовито говорит похожая на каланчу женщина в шляпе, лиловые ленты которой сплетены в форме индийской пагоды.

— Наоборот,— сразу же отвечает Богданович. — Мне очень тяжело от того, что тысячи матерей даже не могут найти могил своих сыновей. Эти могилы занесены снега­ми в Пруссии, в Мазурских болотах, в Галиции...

— Они погибли за отчизну,— прерывает его чиновник.

— Так утешьте этим даму. А вы хлопочете о при­обретении имения,— вместе с кашлем вырывается хрип­лый крик,— вы хлопочете о том, куда выгоднее вложить сорок тысяч, боясь, что завтра эти тысячи еще больше упадут в цене...

— Молодой человек!..

Но он уже не слушает. Он берет свой баульчик и идет, нет, не идет, а бежит из вагона. Злость и отвращение ду­шат его. В тамбуре он задерживается. А когда поезд останавливается на какой-то станции, переходит в другой вагон.

Оказалось, это вагон третьего класса, переполненный мелким людом, солдатами, крестьянами. А на верхних полках сидят по несколько человек, свесив ноги и едва не касаясь этими ногами голов тех, кто сидит внизу. Разу­тые сапоги с засохшей грязью, лапти, опорки, а вот пустая штанина, перевязанная розовой лентой... Крестьянин, сидевший на мешке, молча подвинулся и дал ему место у окна. Богданович поставил на пол баульчик и присел на него. И тут начался кашель... Крестьянин поддерживал Богдановича за плечи, женщина в домотканом жакете и в большом платке на плечах держала перед ним жестяной чайник, а на ладони... на ладони — розовый леденец. Зачем леденец?. Богданович через силу улыбнулся, но вышла не улыбка, а гримаса боли.