Прощание - [10]

И снова был день, и девушка в комитет не пришла. Богданович сидел молча и ждал. Не дождался... Пошел бродить по городу, заглядывая в каждый заезжий дом. Дни и ночи ходил по улицам, не замечая ни тесноты, ни шума, тратя последние силы. Однажды, остановившись на площади, он почувствовав страшную усталость. Опустился на лавочку. День был жаркий, парило. Воротник резал шею. Дышать от этого было тяжело. Не стоило садиться на солнце, но и с места стронуться не было сил.

Перед ним лежала площадь, по серому булыжнику скользили тени фаэтонов, колес, лошадей — туда-сюда, в разных направлениях. Внимание настолько ослабло, что, кроме этих теней, он ничего не воспринимал — ни цвета, ни звуков.

И вспомнилось ему, как в предыдущий приезд,— тогда он был здоровым,— пошли они с Купалой в поле. Оно лежало перед ними все в цветах, Чудесный пестрый ковер, по которому проплывали тени облаков и птиц. Поэты легли среди цветов, а над ними было небо, синее, в белых облачках. Купала рассказывал о том, какая тяга в бело­русской деревне к белорусской книге, каким успехом пользуется газета. А потом Купала читал. Какие это были стихи! Богданович хорошо понимал, что Купала — лидер. Его произведения были кусками жизни, тяжелого горе­мычного житья, немного грустные временами, но большей частью с солнечной надеждой. Было приятно, что Купала ценит его отзывы и замечания, верит его искреннему увлечению этими величаво-скупыми стихами. И тогда впервые,— настолько сильными были чувства, вызванные стихами Купалы,— Богданович понял, что надо, обяза­тельно надо бросить свою уюткую комнату, остаться здесь, в Беларуси, чтобы слушать биение ее сердца...

Движение теней на площади прекратилось.

Это остановило усталую поступь мыслей и заставило переключить внимание на окружающее.

Вот что увидел он.

От собора, пересекая площадь, шло человек двадцать солдат, в накинутых на плечи шинелях, без ремней, не­бритых, грязных, а вокруг этих двадцати вышагивал вдвое больший конвой, вооруженный, молчаливый, и его шаги раздавались барабанной россыпью. Немного в стороне шел офицер, тщательно побритый, весь какой-то блестя­щий. Столпились, заволновались пешеходы, женщины пытались передать деньги, но офицер деликатно просил не подходить близко. Он сказал что-то еще, и слова его полетели из уст в уста, от пешехода к пешеходу, полетели, как воронье, и наконец долетели до Богдановича:

— Немецкие шпионы, большевики.

Но он видел усталые небритые лица, простые солдат­ские лица, очень серые при ярком свете солнца, такие же, как и шинели. Лица были спокойные, однако поэт читал в них не безразличие и безнадежность, что поразили его тогда, при встрече с беженцами, а сдержанную суровость и уверенность. Да, из пекла шли эти люди, люди с таким выражением на лице видели все — и холод, и голод, и смерть, и унижение, и оскорбление, они — незапятнан­ными — могли пройти сквозь огонь, сквозь воду, восстать из пепла, встать из могил. «Большевики!» — бились кры­лья воронья. «Шпионы! Шпионы!» — каркало воронье.

«Христопродавцы! Изменники!» — совсем близко от Бо­гдановича проговорил человек в черном котелке, с черны­ми усиками и бабочкой-бантом под напудренным розовым подбородком. Бант был черный, а по черному — красные и белые горошины,— очень модный бант.

— Вы в этом уверены? — спросил Богданович и по­чувствовал, как отвращение к этому господину в котелке делает голос его резким и задорным.— Просто люди — крестьяне и рабочие, солдаты... вы верите, что они могут продаться немцам?

В круглых глазах — недоумение, страх.

— Молодой человек, здесь не место для подобных де­батов.

Очень приятно было видеть, как пухлый затылок нали­вался кровью. И — бросил вдогонку господину в черном котелке:

— Позовите городового!

Арестованные проходили мимо него.

Богданович вскочил. Почувствовал, как качнулась под ним земля,— точно от землетрясения. Третьим с краю шел солдат с лицом Павла Курнатовского. Небритый и исху­далый, он выглядел совсем молодым. И странным казался контраст между его бледным лицом и большими черными, с горячим блеском глазами.

Богданович рванулся к нему. Конвоиры смешались, и этой минуты как раз хватило на то, чтобы поэт и арестант могли обняться.

— За что?

— За правду.

И перед глазами мгновенно встал домик на берегу реки, ночь, мелкий дождь и ветер. И не было залитой солнцем площади, а только — горячий блеск, больших, все вобравших в себя глаз. Темень над Волгой, над всей зем­лей, именуемой Российской империей.

— Прекратить! — крикнул офицер.

Его грубо оторвали от товарища, строй сомкнулся, серые шинели проплыли перед глазами.

— Прощай, Павел!

— Прощай, Максим. Не думал, что будет такое про­щание!

И снова на площади задвигались тени, снова шум и го­мон большого города заполнил все вокруг. Будто ничего и не было — ни конвоя с винтовками, ни блестящего офицера, ни серых лиц, ни серых шинелеЙ, ни горячих, правдивых глаз...

И — не было сил, совсем, не было сил...

VII

Стараниями друзей удалось собрать нужную сумму денег, чтобы отправить больного поэта на юг. На Плавни­ка возложили трудную обязанность уговорить поэта ехать лечиться, убедить его в том, что деньги на дорогу — это аванс под будущую книгу, над которой он будет работать в Ялте, когда станет легче со здоровьем.