А со здоровьем было очень скверно.
Наступил момент, когда Богданович целыми днями не поднимался с постели, отказывался от еды, всю ночь напролет надрывно кашлял, задыхался, харкал кровью.
В редкие минуты затишья он любил говорить о будущем, о том, как белорусская культура займет почетное место среди славянских культур, о том, как придет время, когда все культуры соединятся в одну, общечеловеческую. А временами его вдруг охватывали тяжелые мысли, и тогда он говорил о гибели цивилизации, о том, что техника, развиваясь, поглотит и искусство и самое себя.
В «Белорусской хатке» организовали вечер и пригласили на него Богдановича. Но читать пришлось старые стихи — про осень, про старость, про лешего. Цикл «Из песен белорусского мужика» читать не разрешили. Но вышло так, что кто-то пустил по рукам рукопись «Эмигрантской песни» и «Погони», и это создало своеобразную атмосферу горячего сочувствия к поэту.
Он читал низким, глухим распевом.
Странные стихи про то, как бредет в оборванной шкуре леший-лесун по дорогам, рога обломаны о деревья, спешит старый бедняга в трясину, в теплые мхи... Странные стихи про то, как леший-лесун начинает перебирать струны-сосны и как игра на этом необыкновенном инструменте полонит весь свет.
Однако все, кто присутствовал на вечере, слышали за этими строками и другой голос — голос великой любви и безмерной боли за судьбу отчизны. И когда кончалось чтение, аплодисменты трепетными голубями взмывали в воздух. Еще и еще просили его читать. И провожали толпой, шумной и словоохотливой толпой молодежи.
И ужо у самого дома Богданович сказал, обращаясь к Плавнику;
— Вот и прощание... В последние дни я все время прощаюсь...
На крыльце, когда Богданович прошел в комнату, Плавника перехватила сестра:
— Самуил, я прибирала в комнате и случайно задела за зеркало...
— Глупости, не заметит.
Но он заметил. Он снял пустую окантовку и собрал с подоконника кусочки стекла. Держа все это в руках, молча сел на кровать и задумался. И когда вошел в комнату Плавник, поэт поднял на него глаза, и столько тоски было в них, столько нескрываемой боли, что у того защемило сердце...
— Значит, конец.
— Да что ты, Максим, это случай, мелочь. Ты же сам говорил, что не веришь ни в бога, ни в черта.
Осколки и пустая окантовка лежали на ладонях, и Богданович, будто зачарованный ими, смотрел на них и видел удивительное отражение лампы, повторенное несколько раз.
— В черта не верю, а в это — верю. Подарок матери... Нет, это конец.
И бросил осколки па стол, и мелькнули огоньки на столе.
— Конец,— повторил и поднялся с места, подошел к окну и прислонился высоким белым лбом к стеклу.— Распрощался с молодостью, с друзьями, родиной. Могу помирать спокойно, как помирали наши предки. Жаль только, что не на бранном поле, а где-нибудь на госпиталь ной койке. Нет, нет, не пугайся. Я поеду. Теперь мне все равно. И не надо мне ехать на юг, лишние беспокойства, но я поеду. А как бы хотелось дожить до настоящего рассвета!
— Боже ж мой,— с волнением прошептал Плавник,— мы доживем, Максим! «I будзе ўнукам панаванне там, дзе сягоння плача дзед». Так сказал наш поэт. И это время близко, лишь взойдет солнце... Вот увидишь.
Максим посмотрел на товарища. Какой это милый, приветливый и талантливый человек. Пусть живет и работает, он много еще сделает, этот отличный поэт и беллетрист, подумал Богданович, а вслух сказал:
— Правда, Ясакар, мы доживем. Мы! А я, Максим Богданович, не доживу. Конец.
***
Через некоторое время в Ялте наступил конец.
И хоть писал он, что книга, отпечатанная в типографии пана Мартина Кухты, нарушает его одиночество, он чувствовал себя одиноким.
А еще через какое-то время — в октябре того же 1917 года — пришел настоящий рассвет, о котором мечтал больной поэт.
1947 г.
Перевод Георгия Попова.
