Прощание - [151]

Я делаю глоток, старик не издает ни звука, только напряженно смотрит на меня.

— Ты же знаешь, у Симоны все ели с руки. Моим друзьям она обещала все, что они только хотели иметь, например, велосипеды. На наш адрес не поступило ни одного. Но никто на нее не обижался. Своим глубоким, бархатистым голосом она могла размягчить даже самых бесчувственных. «Тебя, например», думаю я, но не решаюсь сказать это вслух. — К своей работе при такой жизни с ежедневными сенсациями и неожиданностями я почти не приступал. Для меня многое оставалось неясным. Я же не мог насильно выжать из Симоны правду. Многое я просто принимал на веру, несмотря на сомнения. Что я мог предпринять, когда она, например, возвращалась из Парижа на новом «пежо», вместо того чтобы заплатить там наши долги? Но теперь я перешел уже в другую, так сказать, продвинутую эпоху.

Добрых десять минут никто из нас не произносит ни слова. Затем старик хриплым голосом спрашивает:

— На что вы, собственно говоря, жили?

— Одно время у нас была галерея во Франкфурте-на-Майне, а потом мы даже попробовали участвовать в аукционном бизнесе. В галерее я после войны провел первые выставки графики Пикассо, графики Жоржа Брака, и картин Пауля Клея и художников «Моста».[56]

Почти ничего не было продано. Мы делали показы моды с парижскими фирмами, это шло несколько лучше. Чтобы заплатить наши долги, Симона отправилась в Париж. Не возвращалась она целую вечность — а потом появилась на этом новеньком «пежо».

— А затем появилось издательство?

— Оно появилось органично — постепенно, а именно из наших скромных выставочных каталогов. В то время к каждой выставке мы выпускали каталог, тонкий, но хороший. — Какое-то мгновение я раздумываю, а потом говорю: — Я все это покажу тебе, скоро у тебя будет время. — При этом я уже сейчас знаю, насколько это маловероятно. Между прочим, это было хорошо, что мы тогда в галерее ничего не продали. Все, что осталось, сегодня стоит в сто раз больше, чем тогда.

— Неплохо, — говорит старик, смотрит бутылку на просвет и разливает остаток по пустым стаканам.

— Когда ты видел Симону в последний раз? — возвращает меня старик из задумчивости.

— В суде низшей инстанции в Штарнберге. Там она была элегантно одета в платье-костюм, шляпку с фиолетовой вуалью, а спереди на шляпке — колибри.

— Скажешь тоже! — поражается старик. — И для чего все это?

— Речь шла о родительских правах на сына. Ему было примерно восемь лет.

— И чем все это закончилось?

— Судья не попался на удочку Симоны, он приложил много усилий, будучи психологически подготовленным человеком. Он подверг сына так называемому Роршахтскому тесту. Ребенку пришлось каждого, в том числе и Дитти, которая заботилась о нем как его мачеха, нарисовать в виде животного. Когда я увидел результат, то подумал, что проиграл! Я оказался большой змеей. К своему удивлению, я узнал: змея является, так сказать, самым лучшим животным на ценностной шкале.

— Чего только не бывает, — говорит старик, и через некоторое время продолжает: — Но то, что Симона была в концентрационном лагере, верно?

— Да, из Равенсбрюка незадолго до окончания войны ее освободили в результате акции, проводившейся графом Бернадотом.

— Ты однажды сказал: «Возможно, хорошо, что до этого она была в тюрьме Френес».

— В то время я думал о том, что бы ей сделали в Ла Боль ее собственные земляки, если мы больше сможем ее защищать. Оказалась бы она позднее в Ла Боль, так сказать, прославленной героиней Сопротивления — вот в чем вопрос.

— Не обижайся, но для меня все это звучит немного путано.

— Так оно и есть, — и больше чем немного. Очевидно, никто — кроме Симоны — не знает, работала ли она во время войны на Сопротивление или нет. Возможно, что все это был лишь театр, возможно также, что наша военная контрразведка принимала ее театр за чистую монету, а ее земляки воспринимали это так же.

— Ты что же, не спрашивал ее?

— Спрашивал? Я выпытывал это у нее!

— И?

— Никаких «и». Каждый раз жалюзи опускались.

— Смешное существование, — бормочет старик.

— Это говоришь ты. Но не пора ли нам наконец поспать?

— Да, сейчас. Подожди-ка. В моей бутылке виски еще кое-что осталось. А теперь быстро скажи мне, что она сейчас делает. Она снова вышла замуж, сказал ты. Что делает ее муж?

— Он — астматик.

— Тоже — профессия, — говорит старик. — Это все?

— Ну да, ну она таскает его за собой. Когда-то он хотел заочно стать преподавателем истории.

— Француз или американец?

— Американец.

— Как она на него вышла?

— Он сын ее мачехи.

Старик, сбитый с толку, поднимает веки.

— Это звучит как анекдот, но это действительно так. Симона одновременно является теткой, — ах, ерунда, — кузиной своего мужа — нет! тоже неверно. Еще раз сначала: Симона является одновременно сводной сестрой своего мужа, ее мачеха — одновременно ее тещей и ее отец является одновременно ее свёкром.

— Ты, наверно, выпил слишком много виски и теперь разыгрываешь меня?

— Ни в коем случае! Это было так: ее отец — такой вот папочка из секретной службы, ты таких, очевидно, знаешь, — не терял времени на профессиональные дела, он охотнее обслуживал дамочек, особенно состоятельных американских вдов. Он нашел одну с сыном примерно тридцати лет, женился на этой богатой вдове, а его дочь Симона вышла замуж за ее многообещающего сына.