Пророчица - [15]

Тем, кто помоложе, она, вероятно, никогда и не встречалась. И лишь мои сверстники и люди постарше помнят, что, когда в 1957 году в высших партийных кругах произошел то ли неудавшийся переворот, то ли очередная чистка рядов, официальные сообщения об этих событиях говорили об антипартийной группе, в которую входили Молотов, Каганович, Маленков, Ворошилов, Булганин, Первухин, Сабуров и примкнувший к ним Шепилов. Так это было сформулировано на самом верху, и именно так — без изменения хотя бы одной запятой — повторялось потом в статьях, появлявшихся в советской печати, вплоть до «Советской исторической энциклопедии», откуда я эту формулу и взял, не слишком доверяя своей памяти. Так Шепилов, занимавший в то время высокий пост, и остался в истории в качестве «и примкнувшего к ним». А необычный, запоминающийся оборот некоторое время циркулировал в разговорах на правах известной всем поговорки. Люди, бывшие в те годы взрослыми и хотя бы минимально интересовавшиеся политикой, его еще помнят.

Под «и примкнувшим к ним» я имею в виду себя — левый ряд мы уже рассмотрели, теперь, если двигаться по часовой стрелке, надо перейти на правую сторону коридора к двери, находившейся напротив дверей Калерии Гавриловны, а это дверь моей комнаты. Если названием главы я себя как бы ставлю вне ряда, то не потому, что я так уж выделялся среди прочих жильцов, — все они были настолько разные, что можно было бы каждого считать особенным. До происшествия, о котором я еще расскажу, все, включая и меня, стояли в одном ряду. Каждый имел свои особенности, отличающие его от прочих, и в этом я был таким же, как все. Но обстоятельства сложились так, что все жильцы оказались впутаны в эту неприятную (даже ужасную) историю — опять же: каждый со своей особенной ролью — а я остался в стороне и мог действовать так, как не могли все остальные.

Про себя говорить непросто. Приходится всё время следить за собой, опасаясь невольно впасть либо в приукрашивание и создание из себя героического образа, либо в другую столь же противную крайность — в «уничижение паче гордости». В любом случае тон становится неестественным и дерганным, а этого, конечно, не хотелось бы. А потому со страхом приступаю к автопортрету. С одной стороны, про себя знаешь слишком много, и проблемы с материалом для описания нет, он имеется в большом избытке, с другой — большая часть имеющихся сведений такого рода не имеет никакой связи с будущей историей, а потому должна быть отсеяна: я же не мемуары пишу, а роман с четким, заданным мне извне сюжетом. Поэтому, говорю я себе, не надо впадать в нарциссизм и вываливать перед читателем свою требуху — она его нимало не интересует. Но в то же время кое-что рассказать надо, хотя бы для того, чтобы поставить себя в ряд уже начатых описаний жильцов нашей квартиры — в этом отношении я такой же, как все, и так же участвовал во всех обыденных перипетиях общей внутриквартирной жизни. Ну, к делу.

Начну со своей «уличной фамилии». Я фигурировал под кличкой «Севрюгов», что от меня и не скрывалось, поскольку появление этого имени было первоначально шуткой, рассчитанной на дружный смех, — в том числе и мой — и только потом закрепилось в виде клички, смешного в которой уже ничего не было. «Летчик Севрюгов» — малозначительный персонаж «Золотого теленка», один из жильцов «Вороньей слободки»: коммунальной квартиры, в которой проживал Васисуалий Лоханкин, гораздо более запоминающийся персонаж, сдававший одну из своих комнат Остапу Бендеру. Те, кто читал книгу, их легко вспомнят, а тем, кто не читал, я ничего объяснять не буду — слишком это сложно и заняло бы много места. А главное — не имеет смысла. Не читавшие должны просто найти замечательные романы Ильфа и Петрова (сейчас это совсем не сложно) и прочесть: нет сомнений, они получат при этом гораздо больше удовольствия, чем при чтении моего рядового детектива.

Сегодняшние молодые люди, хихикающие над страницами «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка», вряд ли смогут понять, чем были эти книги в то давнее время. Изданные после долгого перерыва — сначала в Москве (в год ХХ съезда), а на следующий год сразу в нескольких областных издательствах — они моментально захватили в плен всю читающую публику. В затхлой атмосфере казенного «социалистического реализма» эти книги были дуновением забытой свободы прежних лет. Популярность ильфо-петровских героев была феноменальной — ничего подобного с тех пор уже не повторялось. Молодежь, начиная лет с тринадцати-четырнадцати, изъяснялась между собой на языке, настолько густо уснащаемом словечками из этих романов и аллюзиями на описанные в них происшествия, что их сверстники, не познакомившись с Остапом Бендером и его похождениями и не понимая всех этих шуточек и намеков, чувствовали бы себя исторгнутыми из приятельского трепа жалкими отсталыми субъектами. А потому у всякого, более или менее приученного к чтению и имеющего таких же приятелей, не оставалось выбора — он просто обязан был прочитать «Двенадцать стульев», чтобы не выпасть из своего поколения.

Я был счастливым обладателем собственного экземпляра этой книжки. Я был в командировке в Новосибирске — одном из городов, где она была издана, — и мне удалось ее купить. Все обитатели нашей квартиры воспользовались возможностью ее прочитать, и определение «воронья слободка» сразу же стало ходовым. Даже наш «Старожил», по всем признакам не склонный к художественной литературе (газеты он все же выписывал и, по видимости, регулярно читал), попросил у меня уже замызгавшийся томик (он постоянно был у кого-то на руках из моих знакомых) и держал его недели две. Не уверен, что он прочитал его от корки до корки, — уровень образования Жигунова был явно ниже требующегося для получения удовольствия от таких книг — но что-то он, вероятно, все же усвоил и вернул книгу с какими-то одобрительными замечаниями.