Пророчица - [14]

. При этом Калерия не то чтобы скрывала свои ежеутренние пробежки и упражнения, но явно не стремилась их афишировать (и в этом ее кардинальное отличие от современных поборников оздоровительных методик, у которых главное — не сами занятия, а разговоры об их целительной силе). Я, например, знаю о кроссах по утрам лишь из рассказа Антона, которого Калерия пыталась несколько лет назад сагитировать на подобные занятия физкультурой, а когда убедилась в неэффективности агитации, больше к этому разговору не возвращалась.

Перечитал два предыдущих абзаца и понял, что, написав их, я сам ставлю себя под огонь читательской критики и что у читательниц, если таковые у книги появятся, будет возможность саркастически посмеяться над автором, возомнившим себя знатоком женских душ и рассуждающим на темы, в которых он ничего не понимает. И они будут правы — действительно, что я в этом понимаю? что я знаю о психологии одиноких стареющих женщин? Ровным счетом ничего кроме своих же об этом домыслов. Однако не стану выкидывать этот небольшой кусочек из окончательного текста. Зачем лишать часть своих потенциальных читателей маленького удовольствия утереть нос бестолковому автору?

Мне осталось описать комнату Калерии Гавриловны и на этом завершить описание левой половины нашей квартиры. Комната не большая, но с двумя окнами: одно выходит на фасад — оно крайнее в ряду из пяти окон первого этажа, второе — в торце дома с видом на находящиеся в отдалении большие новые дома, уже упомянутые ранее. Поскольку с торца имеется скос поверхности земли, образующий переход от одноэтажной фасадной части к двухэтажной задней половине дома, торцовое окно в комнате Калерии расположено довольно высоко над землей — до его откоса можно дотянуться, лишь подняв руку, а невысокому человеку придется еще и привстать на цыпочки. Обстановку комнаты я почти не помню — я только пару раз заглядывал в нее, — но не сомневаюсь, что она была приблизительно такой же спартанской, как и в комнате Антона. Стандартная железная кровать с ковриком на стене (напечатанная на ткани картинка — что-то вроде замка на берегу озера с лебедями), стол посреди комнаты, еще какой-то столик поменьше в углу, комод со стоявшим на нем и прислоненным к стене зеркалом (вспомнил всё ж таки), ну, наверное, были и признаки того, что комната принадлежит женщине, что-то, говорящее о попытках создать хотя бы минимальный уют. Но этого не запомнилось. Помню главный, пожалуй, предмет в этой цитадели строжайшей экономии и безукоризненного порядка: ножную швейную машинку. Встречались тогда еще такие: старинные, фирмы Зингера, с тяжелой чугунной ножной педалью под столиком. Калерия умела шить и нередко что-то строчила — какие-то, как я понимаю, кофточки племянницам, что-то для себя, шаровары сыну племянницы и тому подобные нехитрые вещи — ткани тогда в магазинах уже можно было достаточно свободно купить, и кто умел, старались экономить, обшивая себя и своих близких собственными руками на дому. Если вспомнить, как тогда одевалось подавляющее большинство даже городских жителей, удивляться этому не приходится: народ был простой, неизбалованный и без излишних претензий. Своей машиной Калерия, вероятно, дорожила, но всегда пускала на нее свою соседку что-нибудь «прострочить» или «подрубить». У них с Пульхерией даже некоторое приятельство на этой почве было: обсуждение фасонов, перерисовывание выкроек и так далее. Более того, Калерия даже предлагала соседям, не стесняясь, обращаться к ней, если потребуется какой-то мелкий ремонт одежды, что-либо зашить или подштопать. Не знаю, стоит ли упоминать, что об оплате ее услуг и речи не могло быть — это было бы воспринято как грубейшая бестактность и обида. В те годы вообще было принято оказывать соседям и знакомым мелкие услуги в порядке бытовой вежливости и взаимопомощи — без намека на оплату. Я, правда, предложением ее ни разу не воспользовался, но любезность оценил — всё же она, несмотря на ее резкость в некоторых случаях, была скорее человеком добропорядочным и не вредным. А об Антоне и его одежде Калерия заботилась и безо всяких просьб, даже не обращая внимания на его застенчивые протесты: в порядке этакой соседской опеки молодого парня, которого она знала с раннего его детства. Я думаю, она проявляла бы и больше заботы о нем, если бы он не противился, но Антон был не того сорта человек — он скорее отнекивался от ее забот и конфузился при подобных проявлениях доброты, чем пытался извлечь какие-нибудь выгоды из расположения к нему пожилой и добросердечной соседки.

Ну, вот. С описанием одной стороны квартиры покончено и пора переходить на противоположную — правую — ее половину. Я невольно оттягивал этот момент, как мог, но деваться некуда — пора. И в следующей главе я этим займусь.

Глава 3. И примкнувший к ним…

Уже третий раз я начинаю главу с цитаты. То ли это проявление наития, действующего исподволь и неосознанно и подталкивающего авторскую руку идти этим путем, который, будучи неуклонно продолжен, выведет меня к каким-то находкам и художественным прозрениям, то ли вышесказанное — лишь самообольщение и жалкая попытка замазать свою очевидную неспособность найти точное, емкое и одновременно хлесткое, приковывающее внимание читателя, заглавие очередной главе. Как бы то ни было, пусть остается «И примкнувший к ним…». Надо только объяснить, откуда эта цитата.