Пропавший сын Хрущёва или когда ГУЛАГ в головах - [10]
Дедушка вошёл, одетый в военную форму, обутый в такие же блестящие черные кожаные сапоги, как у её папы на фотографии, которую она держала рядом с кроваткой. Он не такой красивый, как папа, подумала она. Слишком старый и лысый. Её папа был выше, и улыбка у него была более широкая.
Дедушка обнял бабушку и остальных детей, но его маленькая внучка упорно не желала принимать участия в семейном приветствии. А потом она услышала из коридора перекрывающий радостный гвалт дедушкин голос: «А ты что там стоишь? Иди сюда». Она сразу поняла, что он обращается к ней. Спотыкаясь, она подошла к дедушке и обняла его ногу. Он поднял её на руки, и у неё перехватило горло. В этот момент мама поняла, что её родителей больше нет, что они не вернутся. Она сдержала слезы — бабушка не разрешала плакать — и уткнулась лицом в дедушкино плечо, вдыхая запах кожи, который так напоминал ей об отце. Увидит ли она его когда-нибудь снова?
Мама (которая из пухленькой трехлетней девочки превратилась в высокую красивую блондинку) впервые рассказала мне эту историю вскоре после того, как я начала собирать сведения о том, что случилось с её биологическим отцом, Леонидом, чей самолет был сбит в 1943 году немцами. Что произошло с её биологической матерью, Любовью Сизых, которую все считали женой Леонида, особой загадки не представляло: в том же году НКВД арестовал её по довольно распространенному обвинению в «связях с иностранцами» и отправил в лагерь в Мордовии. Моя мама была слишком мала, чтобы помнить всё о том дне, когда она поняла, что её родители больше не вернутся. То, что не смогла припомнить она, я узнала от тёти Рады. Несколько лет я вела с ними обеими беседы по телефону из Нью-Йорка и лично, когда приезжала в Москву.
Когда я вплотную занялась историей семьи, мне сразу стало ясно, что если я хочу узнать правду о Леониде, мне придется залатать пробелы между моими личными воспоминаниями о дедушке и бабушке и их публичной советской жизнью. Поэтому параллельно с расспросами членов семьи и друзей я также начала читать книги по истории моей страны, поглощая их с такой же жадностью, как в своё время диссидентскую поэзию, найденную мной в недрах маминого шкафа.
Конечно, официальный образ бывшего советского лидера — влиятельного человека, который, в зависимости от точки зрения, либо положил конец сталинскому деспотизму, либо нанес непоправимый вред величию сталинского СССР — не совпадает с тем, каким я запомнила моего деда. К моменту моего рождения в середине 1960-х он уже был в отставке и постоянно проживал на закрытой правительственной даче в Петрове-Дальнем — поселке, расположенном к западу от Москвы примерно в часе езды от Кремля. По меркам российской истории, в ссылке Хрущёва не было ничего трагического — и всё благодаря десталинизации. В России первые лица обычно расставались с властью одним из трёх способов: убийство, тюрьма, естественная смерть. Дед был первым, кто действительно оставил свой пост, о чём он с гордостью заявил своим противникам в Кремле в последний день пребывания в должности: «Моё самое большое достижение — это то, что меня отправили в отставку простым голосованием».
Однако у сравнительно безобидной отставки Хрущёва (остался в живых и формально на свободе) была и оборотная сторона. Всё, что он мог делать, это размышлять над результатами своего правления и допущенными просчетами. Живя в комфорте, на щедрую государственную пенсию и под заботливым присмотром врачей, он был не больше, чем политическим трупом. Его падение, хотя и без фатальных последствий, пагубно сказалось на всей нашей семье: моя мать больше не могла публиковаться даже под мужниной фамилией; муж Рады, главный редактор ведущей советской газеты «Известия» Алексей Аджубей был смещен с должности и был вынужден сочинять подписи к фотографиям. Ну и, конечно, Леонид, который к тому времени был мертв уже более двадцати лет, он больше всех пострадал от дедушкиной отставки.
Хрущёв, между тем, дабы не предаваться грустным мыслям, не позволял себе в отставке ни минуты покоя. Будучи реформатором даже на пенсии, он немедленно принялся превращать усадьбу Петрово-Дальнее в образцовое хозяйство, наполненное помидорными плантациями, тыквенными грядками и пчелиными ульями. Мама вспоминала, как дед, у которого теперь полно было свободного времени, загорелся идеей создать новую технику выращивания помидоров. В 1968 году он вырастил лучшие помидоры в округе: огромные — «с великаний кулак», хвастал он, — с тёмно-красной кожицей. Каждое утро он выходил в огород полюбоваться своей работой. Помидоры были такие красивые, что он никак не мог себя заставить собрать урожай. В тот год в сентябре случились ранние заморозки, и однажды, проснувшись, он обнаружил, что все его хваленые помидоры почернели и скукожились на кустах. Мама говорит, что дед был безутешен; он выглядел даже более сокрушенным, чем в день своей отставки.
«Плохой год во всём — и в погоде, и в политике», — говорил он детям, имея в виду ввод советских танков в Чехословакию месяцем ранее. Антикоммунистическая «Пражская весна» отцвела, не принеся плодов; Брежнев подавил её точно так же, как за десятилетие до этого Хрущёв подавил восстание в Венгрии. Теперь, на пенсии, Хрущёв сожалел о том своём решении. «За двенадцать лет мы так ничему и не научились», — сказал он, спотыкаясь о погибшие помидорные грядки на пути домой. В то время я не могла осознать в полной мере, какова связь между помидорами и танками, но смутно понимала, что то, что происходит в нашей частной жизни, так или иначе неотделимо от политики.
