Пропавшая - [21]

– Не знаю.

– И зачем кому-то ждать три года, чтобы потребовать выкуп?

– Возможно, ее похитили не для выкупа, по крайней мере вначале.

– Так. Если не для выкупа, то для чего?

Неприятное положение. Я не знаю.

– Возможно, они хотели наказать Алексея.

Звучит неубедительно.

– Мне это кажется больше похожим на фальшивку. Кто-то, кто был близок к семье или к первому расследованию, знал достаточно, чтобы убедить отчаявшихся людей в том, что Микки жива.

– А как же стрельба?

– Они поссорились, или же кто-то отказался делиться.

Это гораздо разумнее моей теории. Джо вытаскивает блокнот и начинает рисовать черточки, как в игре в «виселицу»[29].

– Вы ведь выросли в Ланкашире?

– При чем тут это?

– Просто спрашиваю. Ваш отец служил в авиации во время войны.

– Откуда вы знаете?

– Помню, как однажды вы мне говорили.

У меня в горле комком поднимается злость. Я не могу ее проглотить.

– Пытаетесь залезть мне в голову, да? Человеческий фактор – вы ведь так это называете? Лучше бы выследили мерзавца, который пытался меня убить.

– Почему вам снятся пропавшие дети?

– Да идите вы!..

– Может, вы чувствуете себя виноватым?

Я не отвечаю.

– Возможно, вы вытеснили это из своего сознания.

– Я ничего не вытесняю.

– А вы когда-нибудь видели своего настоящего отца?

– Вероятно, трудно будет задавать вопросы, если я стяну вам челюсть?

– Многие люди не знают своих отцов. Наверное, вы иногда думаете: а как он выглядел? Похожи ли вы на него? Говорите ли, как он?

– Вы ошибаетесь. Мне все равно.

– Если вам все равно, почему вы отказываетесь об этом говорить? Наверное, вы были военным ребенком – родились сразу после войны. Тогда многие отцы не возвращались домой. Кто-то оставался за границей. Дети пропадали.

Я ненавижу слово «пропадали». Мой отец не пропал без вести. Он не лежит на том маленьком участке Франции, который навек будет Англией. Я даже не знаю, как его зовут.

Джо ждет. Он сидит и крутит ручку в ожидании Годо[30]. Но я не хочу, чтобы меня подвергали психоанализу, чтобы копались в моем прошлом. Я не хочу говорить о своем детстве.

Мне было четырнадцать, когда мать впервые рассказала, как я появился на свет. Она была пьяна, конечно же, свернулась на краю моей кровати и попросила меня помассировать ей ноги. И рассказала мне историю Джамили Пуррум, девочки-цыганки, у которой на левой руке была татуировка «Z», а на вещах вышит черный треугольник[31].

– Мы были похожи на мячи для боулинга – с торчащими ушами и перепуганными глазами, – сказала она, пристраивая стакан на груди.

Самых красивых и сильных цыганских девушек посылали в дома офицеров СС. Остальных отправляли в бордели, насиловали скопом, чтобы обучить ремеслу, а потом часто стерилизовали, поскольку цыгане считались нечистыми.

Моей матери было пятнадцать, когда она оказалась в Равенсбрюке[32], крупнейшем женском концентрационном лагере рейха. Ее направили в бордель, где она работала по двенадцать часов в сутки.

Она не вдавалась в подробности, хотя я уверен, что она помнила каждый из этих дней.

– Думаю, я беременна, – бормотала она.

– Это невозможно, Даж.

– У меня прекратились месячные.

– Ты слишком стара, чтобы забеременеть.

Она сердито смотрела на меня. Она не любила, когда говорили о ее возрасте.

– Эрика пыталась вызвать у меня кровотечение.

– Кто такая Эрика?

– Одна еврейка, настоящий ангел… Но ты прицепился ко мне изнутри. Не хотел выходить. Так сильно хотел жить.

Она была на третьем месяце, когда окончилась война. Еще два месяца пыталась найти свою семью, но никого не осталось: ни ее братьев-близнецов, ни мамы, ни папы, ни дядей, ни теток, ни кузенов…

Под Франкфуртом, в лагере для беженцев, молодой служащий британской иммиграционной службы по имени Винсент Смит сказал, что ей стоит эмигрировать. США и Великобритания принимали беженцев, если у тех были документы и какие-либо профессиональные навыки. У Джамили не было ни того, ни другого.

Поскольку цыганка была никому не нужна, она солгала в анкете, что она еврейка. Так много народу погибло, что не сложно было раздобыть документы на чужое имя. Джамиля Пуррум превратилась в Софию Эйснер, портниху из Франкфурта, а ее шестнадцать лет – в девятнадцать; она стала новым человеком, чтобы начать новую жизнь.

Я родился в дождливом английском городке в муниципальной больнице, где с окон еще не было снято затемнение. Она не дала мне умереть. Она не сказала: «Кому нужен еще один белобрысый немец с холодными голубыми глазами?», и даже когда я отказывался от ее молока, выплевывая его ей на блузку (возможно, еще один признак того, что его гены во мне были сильнее), она прощала меня.

Я не знаю, что она видела, когда глядела мне в глаза: может быть, врага или насильника. Она говорила, что я выгляжу так, словно мир принадлежит мне. Словно все сотворенное можно изменить лишь мне в угоду.

Я не знаю, кто я. Не знаю, являю я собой чудо выживания или гибели. Я отчасти цыган, отчасти немец, отчасти англичанин, на треть злодей, на треть жертва и на треть гнев. Мама говорила, что я джентльмен. Ни в одном языке, кроме английского, нет такого слова. Это слово – парадокс. Нельзя утверждать, что ты джентльмен, но ты надеешься, что именно таким тебя видят окружающие.