Пропавшая кузина - [51]

Выстрел — и резвый малый с воплем рухнул на укатанный грунт. Что?! Катька, дурища, она-то куда?! С мушкетоном в руке, револьвером в другой и патронной сумкой на шее она устроилась в нашем кювете и деловито принялась перезаряжать мушкетон. Господи, ну за что?! За что мне такое наказание — попасть в спецдурдом для умственно отсталых героев?!! Ладно, Альберт со своей придурковатой лихостью, ладно, я сам со своей дружбой, но эта-то, эта куда полезла?! Это же ее к тому мозголому в Зальцбург повезут, это ее мы пытались защитить, а она все наши старания вместе с нашим дурацким геройством отправила коту под хвост!!!

Тем временем нас окружили и предложили нам сдаться, обещая сохранить жизнь. Если вы думаете, что такое предложение мы с возмущением и негодованием отвергли, то напрасно. Приняли мы его, приняли сразу и безоговорочно. Потому что пока ты жив, ты можешь хотя бы на что-то надеяться, а то и что-то сделать, а так уж нас-то с Альбертом пристрелили бы к чертям. А героизм… Цена ему после Катькиной выходки упала до отрицательного значения.

Через полчаса к месту боя прибыл врач, принявшийся оказывать помощь раненым, еще минут через пятнадцать появилась арестантская карета, куда нас всех троих и поместили, да еще в обществе полицейского чиновника, вполне вежливо, хотя и суховато, попросившего нас никаких разговоров между собой не вести. Мне, конечно, многое хотелось Альберту и Катьке высказать, но теперь это все равно в пустой след, а им и сказать-то было нечего. Так молча и ехали до самого Пассау.

Глава 18 Неожиданная помощь

Как бы гуманно с пленными или арестантами ни обращались, свободы эти люди в любом случае лишены и мнение их по поводу условий своего содержания мало кому интересно. Вот и наши протесты из-за того, что Катю поместили отдельно от нас с Альбертом, слушать никто не стал. Если я ничего не путал, держали нас в том же самом Нидерхаусе, где до вывоза в Байервальд содержалась Катя. Условия заключения особой тяжестью не отличались, кормили сравнительно неплохо, хотя и однообразно, гулять во двор выводили дважды в день, опять же, отдельно нас, отдельно Катю — ее мы могли видеть только в окно. Окно, разумеется, зарешеченное. Решетка была не как в тюрьме, а представляла собой настоящее произведение искусства, но ее кованые узоры глаз совершенно не радовали — решетка, она решетка и есть.

Ни на какие допросы нас пока не водили, но лучше от этого не становилось. Допрос я постоянно устраивал себе сам, и пусть вопросов к себе у меня имелось всего два, для создания и поддержания тягостного ощущения полного непонимания происходящего со мной хватало и этого.

Первый вопрос звучал вполне естественно для положения, в котором мы оказались: что делать? Тут вроде и ответы кое-какие напрашивались. По крайней мере я Альберту сразу разъяснил, что нас наверняка подслушивают, поэтому никаких имен, кроме Кати мы в разговорах не произносим и никаких планов побега не обсуждаем.

Начал я, понятное дело, с того, что едва нас водворили в сравнительно комфортабельную камеру, от всей души отматерил Шлиппенбаха по-русски, и если бы граф понимал язык, то убил бы меня голыми руками, или, по крайней мере, попытался бы это сделать. Выпустив таким незамысловатым образом пар, я, уже по-немецки и тщательно подбирая слова, где-то с полчаса обстоятельно объяснял товарищу, в чем именно он неправ, а потом вежливо поинтересовался, какая муха его укусила. Внятно ответить Альберт мне не смог, однако неправоту свою признал, и вроде бы даже понял.

Линию поведения на допросах мы с Альбертом тоже согласовали. Здесь, кстати, подслушивания можно было не опасаться. Наоборот, слушая нас, тюремщики должны сообразить, в каком дерьме они все оказались по милости своего начальства. Уж не знаю, дурак ли этот фон Прюлль, или у него обстоятельства так сложились, что ничего умного придумать и сделать не получалось, но даже я видел в его действиях сплошные, скажем так, ошибки, а уж Альберт со своей юридической колокольни внес в картину столько дополнительных красок, что я даже испугался. Наворотил фон Прюлль столько, что выйти из того тупика, в который он сам себя завел, можно было только одним из трех способов — либо по-тихому нас прибить и спустить трупы в Дунай, либо устроить нам высылку из Баварии, либо нас же самих и объявить виноватыми. Разумеется, ни один из этих вариантов нас не устраивал.

Нет, ну полный же идиотизм! Захватить трех аристократов, пусть и иностранных, силами целого отряда со стрельбой и погоней, причем отряд этот больше походил на банду разбойников, затем держать нас в заключении без предъявления каких-либо обвинений — это и само по себе уже слишком, а ведь раз нас не убили на месте, то будет и продолжение банкета, причем продолжение не менее идиотское. С другой стороны, насколько растолковал мне Альберт, рапорт об этом деле так или иначе должен лечь на стол его величества, и вряд ли король не обратит внимание на упоминание в документе своей крестницы, если, конечно, Катя там упомянута будет.

Но все это так или иначе проходило дополнением к первому вопросу из тех двух, что я себе задавал, и при всей своей запутанности и неопределенности волновало и пугало меня не так сильно, как вопрос второй: почему о засаде у Деггендорфа молчало мое предвидение? Почему оно вообще никак не проявлялось в те дни, что мы провели в уютном охотничьем домике? Так и терзал сам себя, пока не улегся спать.