Прометей, том 10 - [23]

Вот эти последние слова останавливают наше внимание: „Он даже завидовал людям, никем не замеченным, и почитал их ничтожество благополучием“. Так неожиданно перебивают эти слова развиваемую тему (при чём тут ничтожество?..), что создаётся впечатление, что речь идёт не о негре среди белых, а о поэте среди обыкновенных людей. Кажется, что автор забылся и проговорился, выдал свои настоящие мысли и чувства. Перечтём этот абзац и подслушаем наряду со словом „негр“ другое слово — „поэт“, звучащее здесь обертоном. Тогда последняя фраза будет совершенно естественно вытекать из предыдущего.

„Мысль, что природа не создала его для взаимной страсти, избавила его от самонадеянности и притязаний самолюбия, что придавало редкую прелесть обращению его с женщинами“ (VIII, 5). Опять вспоминаются слова Пушкина о себе: „чёрт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан“ (XIV, 110).

„Разговор его был прост и важен…“ (VIII, 5).

Сравним эту характеристику разговора героя повести с тем, какое впечатление производил разговор самого Пушкина.

Вот как, например, записывает в дневнике графиня Фикельмон свои первые впечатления от Пушкина: „Пушкин, писатель, ведёт беседу очаровательным образом — без притязаний, с увлечением и огнём; невозможно быть более некрасивым — это смесь наружности обезьяны и тигра; он происходит от африканских предков и сохранил ещё некоторую черноту в цвете лица и что-то дикое во взгляде“[149].

Здесь то же противопоставление некрасивой внешности и привлекательной, непринуждённой беседы, характерное для героя повести „Арап Петра Великого“.

Можно усомниться, задать вопрос: мог ли Пушкин видеть себя со стороны, объективно описывать себя, — „разговор его был прост и важен“[150]. Конечно, мог! Автор более пятидесяти автопортретов (в графике); человек, знающий себя, как никто; поэт, внимательно рассматривающий в поэзии все тончайшие оттенки своего душевного состояния („Мне грустно и легко, печаль моя светла“), — почему же не может он оценить со стороны своего разговора?

„…он понравился графине D., которой надоели вечные шутки и намёки французского остроумия. Ибрагим часто бывал у ней. Мало-помалу она привыкла к наружности молодого негра и даже стала находить что-то приятное в этой курчавой голове, чернеющей посреди пудреных париков её гостиной. (Ибрагим был ранен в голову и вместо парика носил повязку.) Ему было 27 лет от роду: он был высок и строен, и не одна красавица заглядывалась на него с чувством более лестным, нежели простое любопытство, но предубеждённый Ибрагим или ничего не замечал, или видел одно кокетство. Когда же взоры его встречались со взорами графини, недоверчивость его исчезала. Её глаза выражали такое милое добродушие, её обхождение с ним было так просто, так непринуждённо, что невозможно было в ней подозревать и тени кокетства или насмешливости“ (VIII, 5).

Вот эта простота, доброжелательность — главное в характере Воронцовой. Мы принуждены опять сопоставить эту последнюю фразу о героине повести со словами А. Раевского из его письма к Пушкину:

„Она приняла живейшее участие в вашем несчастии. <…> Её нежная и добрая душа видит лишь несправедливость, жертвою которой вы стали; она выразила мне это со всей чувствительностью и прелестью, свойственными характеру Татьяны“ (XIII, 530 — перевод).

Мервиль в „Арапе Петра Великого“ — лицо эпизодическое — ярко охарактеризован в немногих словах. Помимо уже приведённых мест, о нём сказано только: „Мервиль первый заметил эту взаимную склонность и поздравил Ибрагима“ (VIII, 5).

Вот это сопоставление двух, казалось бы, взаимно исключающих проявлений — намёки на собственную близость с графиней, а затем поздравление Ибрагима с его успехом у неё, — передают свойства цинической в чувствах натуры Александра Раевского. Это те же черты, которые проявились в его отношениях к Пушкину: ухаживая за Воронцовой, Раевский вкрался в дружбу Пушкина, заставил его видеть в себе поверенного и усерднейшего помощника, одним словом, самым искусным образом дурачил его (рассказ Вигеля), а затем предал. Вспомним и стихотворение „Коварность“.

А вот черновые строки из „Вновь я посетил…“, из завершающих стихов, не включённых в окончательный текст:

Я помышлял <…>

О дружбе, заплатившей мне обидой

За жар души доверчивой и нежной —

И горькие кипели в сердце чувства

(III, 1004).

И ещё один отзыв о Раевском из воспоминаний Вигеля: „Раз на танцевальном вечере у графа случилось мне сидеть между Раевским и графом Александром Потоцким, братом *** <в рукописи: Ольги; то-есть — Нарышкиной> и по доброте своей выродком из Потоцких. Он сказал мне на ухо: „Позвольте мне вас предостеречь, вы так откровенно и приязненно разговариваете с вашим соседом, может быть, не зная, что это самый опасный и ядовитый человек“. Я поблагодарил его и сказал потихоньку, что с такими людьми всегда говорю осторожно“[151].

Пушкин обогащает образ Ибрагима собственными чертами.

Вот что читаем мы о чувствах Ибрагима, расставшегося с графиней:

„Путешествие не показалось ему столь ужасно, как он того ожидал. Воображение его восторжествовало над существенностию. Чем более удалялся он от Парижа, тем живее, тем ближе представлял он себе предметы, им покидаемые навек“ (VIII, 10).