Прометей, том 10 - [21]

Жужжанью дальному упрёков и похвал.

Могли ль меня молвы тревожить

                                            приговоры,

Когда, склонив ко мне томительные

                                                   взоры

И руку на главу мне тихо наложив,

Шептала ты: скажи, ты любишь, ты

                                             счастлив?

Другую, как меня, скажи, любить

                                           не будешь?

Ты никогда, мой друг, меня не

                                         позабудешь?

А я стеснённое молчание хранил,

Я наслаждением весь полон был, я мнил,

Что нет грядущего, что грозный день

                                                 разлуки

Не придет никогда… И что же? Слёзы,

                                                   муки,

Измены, клевета, всё на главу мою

Обрушилося вдруг… Что я, где я? Стою,

Как путник, молнией постигнутый

                                            в пустыне.

И всё передо мной затмилося! И ныне

Я новым для меня желанием томим:

Желаю славы я, чтоб именем моим

Твой слух был поражён всечасно, чтоб

                                               ты мною

Окружена была, чтоб громкою молвою

Всё, всё вокруг тебя звучало обо мне,

Чтоб, гласу верному внимая в тишине,

Ты помнила мои последние моленья

В саду, во тьме ночной, в минуту

                                          разлученья

(II, 392—393).

И наконец, быть может, ещё одно стихотворение 1825 года связывается с Воронцовой. Под текстом — в автографе — помета: «Тригорское 23. 1825». Месяц не проставлен.

«Всё в жертву памяти твоей…» Но не к умершей ли женщине обращены слова «в жертву памяти твоей»? — Пушкин применял эти образы и к живым, но далёким:

Уж ты для своего поэта

Могильным сумраком одета,

И для тебя твой друг угас.

За каждым стихом мы угадываем живые черты действительности, поэт отказывается от всего ради неё. Но он чувствует, что ей это не нужно… И все свои безграничные жертвы приносит он не ей, а её памяти…

Это одно из самых сильных любовных стихотворений Пушкина по напряжённому чувству, по порыву (ни одного глагола):

Всё в жертву памяти твоей:

И голос лиры вдохновенной,

И слёзы девы воспаленной,

И трепет ревности моей,

И славы блеск, и мрак изгнанья,

И светлых мыслей красота,

И мщенье, бурная мечта

Ожесточённого страданья

(II, 433)[144].

3. Отголоски

Время идёт. Приходят новые увлечения. Но образ Воронцовой, воспоминания о ней порой воскресают в нём с пронзительной силой.

Так, мы видим вдруг её монограмму в рукописи стихотворения

«Как счастлив я, когда могу покинуть

Докучный шум столицы и двора…»

(III, 36).

Перед стихами читаем мы такую помет ту: «23 Nov[145] С<ело> Козаково EW». Это 1826 год. Пушкин свободен от ссылки, он уже вернулся из Москвы, куда ездил по вызову нового императора, провёл две недели опять в Михайловском и вновь едет в Москву. Село Козаково — на пути из Михайловского в Псков[146]. И вот тут Пушкин пишет несколько стихотворений на одном большом листе («Ольга, крестница Киприды…», «Зимняя дорога», «Каков я прежде был…», «Как счастлив я, когда могу покинуть…», «В еврейской хижине лампада…»).

Стихи «Как счастлив я, когда могу покинуть…» — это монолог князя из раннего, несохранившегося текста драмы «Русалка»; драма писалась в 1829—1832 годах, а вот эта редакция монолога князя — ещё в ноябре 1826 года (это единственный фрагмент, который сохранился от первоначального текста).

Какое отношение имеет Воронцова к этому тексту? Быть может, просто совпадение, возникло воспоминание о ней — и поэт записывает над стихами её монограмму? А может быть, что-то тайно связывает образ любимой князем русалки с образом Элизы?

Её глаза то меркнут, то блистают,

Как на небе мерцающие звёзды;

Дыханья нет из уст её, но сколь

Пронзительно сих влажных уст

Прохладное лобзанье без дыханья,

Томительно и сладко: в летний зной

Холодный мёд не столько сладок жажде…

Когда она игривыми перстами

Кудрей моих касается, тогда

Мгновенный хлад, как ужас пробегает

Мне голову, и сердце громко бьётся,

Томительно любовью замирая.

И в этот миг я рад оставить жизнь,

Хочу стонать и пить её лобзанье.

А речь её…

(III, 36—37).

Это сближение даже не гипотеза, а робкий вопрос, — не так ли? — попытка понять, почему записана её монограмма над текстом стихотворения.

Издавна связывали с Воронцовой стихотворение «Ангел» (датируется оно 1827 годом, с января по 20 июля).

Решительно утверждать соотнесение образов стихотворения «Ангел» с Воронцовой и Раевским данных нет, но, как мы видели, Воронцова была названа в стихах Пушкина «ангел-утешитель», а Раевского отождествляли современники с образом демона в стихотворении «Демон» (1823 г.).

В 1826 году Пушкин узнаёт, что среди арестованных декабристов находится и Александр Раевский. И с невероятной щедростью души он пишет Дельвигу тревожные строки: «Милый барон! вы обо мне беспокоитесь, и напрасно. Я человек мирный. Но я беспокоюсь — и дай бог, чтобы было понапрасну. Мне сказывали, что А. Раевский под арестом. Не сомневаюсь в его политической безвинности. Но он болен ногами, и сырость казематов будет для него смертельна. Узнай, где он, и успокой меня. Прощай, мой милый друг.

П.» (XIII, 256).