Прометей, том 10 - [24]

Вслед за этим в рукописи следовало:

„Целый день он думал о гр.<афине> D., следовал сердцем за нею, казалось, был свидетелем каждого её движения, каждой её мысли; в часы, когда он обыкновенно с нею видался, он мысленно собирался к ней, входил в её комнату, садился подле неё, разговаривал с нею, и мечтание постепенно становилось так сильно, так ощутительно, что он совершенно забывался“ (VIII, 506).

Строки эти перечёркнуты.

Этим реальным ощущением того, что было только в мечтах или было, но отошло, отличался сам Пушкин. „Пушкин говаривал, что, как скоро ему понравится женщина, то, уходя или уезжая от неё, он долго продолжает быть мысленно с нею и в воображении увозит её с собою, сажает её в экипаж, предупреждает, что в таком-то месте будет толчок, одевает ей плечи целует у неё руку и пр.“[152].

Нельзя не обратить внимания на следующие слова в приведённом абзаце из повести: „В часы, когда он обыкновенно с нею видался, он мысленно собирался к ней…“ . Вот это острое воспоминанье о времени свиданья не то же ли это присущее Пушкину обострённое чувство времени, которое отразилось в стихах:

Вот время: по горе теперь идёт она

К брегам, потопленным шумящими

                                         волнами;

Там, под заветными скалами,

Теперь она сидит печальна и одна…

(II, 348).

В следующем отрывке из III главы читаешь словно не об Ибрагиме, а о Пушкине.

„Ибрагим проводил дни однообразные, но деятельные — следственно не знал скуки. <…> Он почитал и себя обязанным трудиться у собственного станка и старался как можно менее сожалеть об увеселениях парижской жизни. Труднее было ему удалить от себя другое, милое воспоминание: часто думал он о графине D., воображал её справедливое негодование, слёзы и уныние… но иногда мысль ужасная стесняла его грудь: рассеяние большого света, новая связь, другой счастливец — он содрогался; ревность начинала бурлить в африканской его крови, и горячие слёзы готовы были течь по его чёрному лицу“ (VIII, 13—14).

Вспоминается:

Не правда ль: ты одна… ты плачешь…

                                            я спокоен;

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Но если .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

(II, 348).

Прочтём ещё письмо графини D., которое привёз Ибрагиму из Парижа Корсаков.

„Ты говоришь, — писала она, — что моё спокойствие дороже тебе всего на свете: Ибрагим! если б это была правда, мог ли бы ты подвергнуть меня состоянию, в которое привела меня нечаянная весть о твоём отъезде? Ты боялся, чтоб я тебя не удержала; будь уверен, что, несмотря на мою любовь, я умела бы ею пожертвовать твоему благополучию и тому, что почитаешь ты своим долгом“ (VIII, 14).

Обстоятельства отъезда Пушкина были иные. Но тон! — угадывается её тон, Воронцовой, особенно в последних строках: „Графиня заключала письмо страстными уверениями в любви и заклинала его хоть изредка ей писать, если уже не было для них надежды снова свидеться когда-нибудь“ (мы ещё вернёмся к этому).

Ещё маленькое сопоставление. Ибрагим пишет прощальное письмо Леоноре, покидая Париж: „…Ты должна была меня разлюбить; очарование должно было исчезнуть. Эта мысль меня всегда преследовала, даже в те минуты, когда, казалось, забывал я всё, когда у твоих ног упивался я твоим страстным самоотвержением, твоею неограниченною нежностию…“ (VIII, 91). Не мысль — образ в стихах.

Когда любовию и негой упоённый,

Безмолвно пред тобой коленопреклонённый,

Я на тебя глядел и думал: ты моя…

(II, 392).

Приведу фрагмент из „Арапа Петра Великого“ — разговор о графине между Ибрагимом и Корсаковым:

„Ну, что графиня D.“? — „Графиня? Она, разумеется, сначала очень была огорчена твоим отъездом; потом, разумеется, мало-помалу утешилась и взяла себе нового любовника; знаешь кого? длинного маркиза R.; что же ты вытаращил свои арапские белки? или всё это кажется тебе странным; разве ты не знаешь, что долгая печаль не в природе человеческой, особенно женской; подумай об этом хорошенько, а я пойду, отдохну с дороги; не забудь же за мною заехать“.

Какие чувства наполнили душу Ибрагима? ревность? бешенство? отчаянье? нет; но глубокое, стеснённое уныние. Он повторял себе: это я предвидел, это должно было случиться. Потом открыл письмо графини, перечёл его снова, повесил голову и горько заплакал. Он плакал долго. Слёзы облегчили его сердце» (VIII, 15).

И ещё одно место в повести. Ибрагим размышляет о женитьбе на молодой Ржевской: «От жены я не стану требовать любви, буду довольствоваться её верностию, а дружбу приобрету постоянной нежностию, доверенностию и снисхождением» (VIII, 27). Чувства эти словно предвещают письмо самого Пушкина к матери его невесты: «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться возбудить со временем её привязанность, — но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, — я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия её сердца» (XIV, 76 и перевод — 404). (Письмо написано 5 апреля 1830 года.)[153]

Психологическая основа повести — душевный опыт самого Пушкина.

Напомню и прямые свидетельства двух близких Пушкину современников его, которые совпадают с моей мыслью.