Прометей, том 10 - [187]
Упрёки А. И. Тургенева справедливы лишь отчасти: он не подумал о том, что цензурные изъятия обеднили текст «Хроники русского» и второстепенные события невольно выдвинулись на передний план. Между тем Пушкин и Вяземский охотно исполнили просьбу Александра Ивановича — во втором номере «Современника» появилось редакционное объяснение; защищая автора «Хроники русского» от возможных нареканий, оно в то же время с разительной верностью характеризовало неповторимый «почерк» его корреспонденций:
«Глубокомыслие, остроумие, верность и тонкая наблюдательность, оригинальность и индивидуальность слога, полного жизни и движения, которые везде пробиваются сквозь небрежность и беглость выражений, служат лучшим доказательством того, чего можно было бы ожидать от пера, писавшего таким образом про себя, когда следовало бы ему писать про других. Мы имели случай стороною подслушать этот à part[895], подсмотреть эти ежедневные, ежеминутные отметки, и торопились, как водится ныне в эпоху разоблачения всех тайн, поделиться удовольствием и свежими современными новинками с читателями „Современника“. Можно было бы, и по некоторым отношениям следовало бы для порядка, дать этим разбросанным чертам стройное единство, облачить в литературную форму. Но мы предпочли сохранить в нём живой, тёплый, внезапный отпечаток мыслей, чувств, впечатлений, городских вестей, бульварных, академических, салонных, кабинетных движений, — так сказать стенографировать эти горячие следы, эту лихорадку парижской жизни»[896].
Редакционное объяснение удовлетворило А. И. Тургенева. В четвёртом томе «Современника» было опубликовано продолжение «Хроники русского».
Пушкин отбирал корреспонденции и для следующих номеров «Современника». Смерть Пушкина нанесла непоправимый урон печатанию «Хроники русского». 4(16) февраля 1838 года А. И. Тургенев жаловался Вяземскому: «Спасибо за письма и за книги, но досадно, что ты, продержав у себя мои некогда интересные письма, ни слова прежде не сказал мне, что они не годятся для „Современника“. Пушкин не так думал, и одна тетрадь была им самим приготовлена к изданию. Какое же право имели издатели отбросить её?»[897] Было несказанно обидно, и два дня спустя Александр Иванович заносит в дневник: «Теперь всё приутихло в уме, как и в сердце, особливо с тех пор, как журнал Пушкина предпочитает статьи о тамбовском патриотизме письмам, коих строки Пушкин хотел вырезать на меди — золотыми буквами!»[898]
Однако мы невольно забежали вперёд. Вернёмся к 1836 году. 29 февраля А. И. Тургенев сообщал Вяземскому: «Вчера провёл я первый вечер у Ламартина. Он просит у меня стихов Пушкина в прозе; стихов переводных не хочет. Я заказал сегодня графу Шувалову перевести, но ещё не остановился на выборе пиесы»[899]. Пушкин, вероятно, знал об интересе Ламартина к его творчеству; ведь месяцем раньше Вяземский писал А. И. Тургеневу, чтобы тот «в ожидании стихов Пушкина» перевёл и передал Ламартину, какое-нибудь стихотворение Кольцова[900]. Впрочем, сам Пушкин не был поклонником Ламартина. Если в 1823 году в черновике письма к Вяземскому были строки о том, что «первые думы Ламарт<ина> в св<оём> роде едва ли не лучше Дум Рыл<еева>» (XIII, 381), то с середины 1820-х годов его отзывы о французском поэте становятся всё холоднее. В одной из заметок 1830-х годов Пушкин вспоминал о том, «как сладкозвучный, но однообразный Ламартин готовил новые благочестивые Размышления» (XI, 175). В глазах Пушкина благочестие отнюдь не было проявлением глубокого ума и искреннего чувства. «Благочестивому» Ламартину Пушкин противопоставлял «любезного повесу» Альфреда де Мюссе: «Сладострастные картины, коими наполнены его стихотворения, превосходят, может быть, своею живостию самые обнажённые описания покойного Парни» (там же).
Об этом «любезном повесе» Вяземский писал А. И. Тургеневу: «Альфред Мюссе решительно головою выше в современной фаланге французских литераторов. Познакомься с ним и скажи ему, что мы с Пушкиным угадали в нём великого поэта, когда он ещё шалил…»[901].
Совет Вяземского пришёлся по душе Александру Ивановичу; он вскоре познакомился с Альфредом де Мюссе и, надо думать, передал ему лестный отзыв своих петербургских друзей.
В середине июня 1836 года Александр Иванович выехал из Парижа на родину. Посетив по дороге осиротевший Веймар и поклонившись праху Гёте, он приехал в Москву. Затем он совершил двухмесячную поездку в Симбирск и Тургенево и вернулся в Москву в начале октября.
20 ноября 1836 года Александр Иванович выехал в Петербург. Наступили месяцы самых тесных его отношений с Пушкиным. В письме к И. С. Аржевитинову, своему двоюродному брату, А. И. Тургенев писал 30 января 1837 года: «Последнее время мы часто видались с ним и очень сблизились; он как-то более полюбил меня, а я находил в нём сокровища таланта, наблюдений и начитанности о России, особенно о Петре и Екатерине, редкие, единственные. Сколько пропало в нём для России, для потомства, знают немногие…»[902].
В 1928 году П. Е. Щёголев опубликовал выдержки из дневника А. И. Тургенева с 25 ноября 1836 года по 19 марта 1837 года
