Прометей, том 10 - [171]

Попробуем понять.

Пушкин не стал бы пускать в списках произведение незаконченное. По всем признакам он предполагал — в какой-то форме — включить в своё повествование более близкие, «александровские времена…».

Такое объяснение, конечно, неполно. Надо ещё понять, отчего Пушкин не заканчивал работу и, возможно, рано избавился от уже написанных страниц. Тот же, кто не согласится, будто «Исторические замечания» были частью какого-то задуманного труда, встретит ещё больше препятствий, объясняя, почему эта работа почти никому не была известна.

Чем бы ни было это сочинение, частью или целым, на его судьбе, очевидно, отразились те изменения, которые стали заметны во взглядах Пушкина через несколько месяцев после 2 августа 1822 года, — даты, сопровождающей беловую рукопись. Явление это слишком сложно и в этой статье неизбежно будет обрисовано в самых общих чертах.

«Исторические замечания» по духу оптимистичны. Пусть общая панорама мрачна — петровское просвещение, не только не ослабляющее, но даже укрепляющее рабство, развращённое государство Екатерины, Калигула — Павел… — и всё-таки Пушкин верит, что просвещение несёт близкую свободу, что в России благодаря отсутствию «чудовищного феодализма» нету «закоренелого рабства», что «твёрдое, мирное единодушие может скоро поставить нас наряду с просвещёнными народами…».

Но политический оптимизм Пушкина уже тогда подвергается испытанию.

Торжествующая Лайбахская декларация, сравнительно лёгкие победы монархов над народами, народы, легко отступившиеся от мятежников, крестьяне, выдающие властям Риэго, — всё это склоняет к пессимистическим выводам; ведь Испания и Италия считались не менее «просвещёнными», чем Россия, и если там народ не созрел для свободы, то дело плохо… Правда, есть Занды, Лувели, есть кинжалы, но в конце концов торжествуют Меттернихи, Бурбоны, Магницкие. Конечно, сохраняет силу мысль, записанная Долгоруковым: «Нетрудно расчесть, чья сторона возьмёт верх, монархи или народы?»; но когда народы возьмут верх? Через 5 лет? 50? 100?

1823 год был тяжёлым. Декабрист Каховский писал в ту пору, что «некая тишина лежит теперь на пространстве твёрдой земли просвещённой Европы».

Накапливавшийся пессимизм усиливался греческими впечатлениями: единственное освободительное движение, которое начиналось у Пушкина на глазах, сначала вызвало энтузиазм, сочувствие, затем — всё большее разочарование. 2 апреля 1821 года Пушкин ещё «между пятью греками <…> один говорил, как грек: все отчаивались в успехе предприятии Этерии…» (XIII, 302).

Позже Пушкин увидел слабость, жестокость, корыстность вождей, темноту и неразвитость народа. Через три года он пишет Вяземскому: «Греция мне огадила. <…> чтобы все просвещённые европейские народы бредили Грецией — это непростительное ребячество. <…> Ты скажешь, что я переменил своё мнение, приехал бы ты к нам в Одессу посмотреть на соотечественников Мильтиада и ты бы со мною согласился» (XIII, 99). Невесёлые вести из родных столиц дополняли картину — аракчеевщина, мистика, отсутствие даже намёка на перемены и реформы, казалось бы, обещанные в Варшавской речи 1818 года, Михаил Орлов смещён, Владимир Раевский — в тюрьме; о тайных обществах Пушкин знал немало («кто не знал, кроме полиции?»), но, видно, интуитивно не слишком верил в успех: неудачных образцов кругом хватало (в 1823-м пала последняя революция — испанская, а Риэго был казнён).

«Свобода — неминуемое следствие просвещения» — на этом Пушкин будет стоять всю жизнь. Но, кажется, незрелый плод принят за созревший. В 1822-м он ещё пишет:

Нет, нет! оно прошло губительное время,

Когда Невежества несла Россия бремя

(II, 270);

но позже Пушкину всё яснее, что просвещение не столь ещё сильно, и свобода — ещё не столь близка.

Одно за другим создаются стихотворения, в которых звучит разочарование. Начиная с послания заключённому в крепости В. Ф. Раевскому —

Взглянул на мир я взором ясным

И изумился в тишине;

Ужели он казался мне

Столь величавым и прекрасным?

(II, 293).

Прежде — «волны… бег могучий». Ныне —

Кто в пруд безмолвный и дремучий

Поток мятежный обратил?

Чей жезл волшебный поразил

Во мне надежду, скорбь и радость

И душу бурную и младость

Дремотой лени усыпил?

(II, 288).

Ещё в раннем оптимистическом послании В. Давыдову (апрель 1821 года) звучит сомнение (мы слышим его и в «Исторических замечаниях»): в Каменке осенью 1820 года ведь пили за здоровье тех (карбонариев) и той (конституции или свободы)…

Но те в Неаполе шалят,

А та едва ли там воскреснет…

Народы тишины хотят,

И долго их ярем не треснет

(II, 179).

Но сомнение ещё не утвердилось:

Ужель надежды луч исчез?

Но нет! мы счастьем насладимся,

Кровавой чаши причастимся,

И я скажу: Христос воскрес

(II, 179).

Ещё надежды на «кровавую чашу», но уже — «тишина», «ярем».

Нетрескающийся ярем «странствует» по пушкинским стихам 1821—1824 годов, появляясь в послании к В. Раевскому («Везде ярем, секира иль венец») и окончательно утверждаясь в знаменитых строках:

Свободы сеятель пустынный,

Я вышел рано, до звезды;

Рукою чистой и безвинной

В порабощённые бразды

Бросал живительное семя —

Но потерял я только время.