Прометей, том 10 - [141]
«Место Катакази занял Тимковской, ты его, верно, знаешь: он один своим умом и любезностью услаждает скуку. Ты, может быть, захочешь узнать, почему я живу здесь так долго, но я ничего тебе сказать не в состоянии; какая-то тягостная лень душою овладела! Счастие по службе ко мне было постоянно: за все поручения, мною выполненные с усердием, полу-милорд наградил меня благодарностью и несколько раз пожатием руки; чины же и кресты зависели от окружающих, коих нужно было просить, а я сохранил свою гордость и не подвинулся ни на шаг. Теперь его чёрт взял, он отправился в Англию…»
Снова в алексеевской прозе запрятаны пушкинские стихи «Тягостная лень душой овладела» из стихотворения «Война» (1821 г.); тут же — «полу-милорд, полу-купец…». На полумилорда Воронцова они давно выработали общее воззрение: Алексеев, как видно, любил своего начальника не больше, чем прежде любил его Пушкин.
По службе Алексеев при Воронцове не преуспел; надеялся, правда, на могущественного родственника и покровителя П. Д. Киселёва, однако Пушкин, по словам Липранди, «пророчил Алексееву разочарование в своём идоле, что действительно этот, в полном смысле достойный человек через тридцать лет испытал…»[711].
«Но я ожидаю способов возвратиться в Москву белокаменную и соединиться с друзьями, но:
Меж тем я уверен, что ты меня вспомнишь: удостоенный некогда целого послания от тебя, я вправе надеяться получить несколько строк, а также, если можно, и чего-нибудь нового из твоего произведения. Я имел первую часть Онегина, но её кто-то зачитал у меня; о второй слышал и жажду её прочесть. Если вздумаешь писать ко мне, то надписывай прямо в Кишинёв, а всего лучше пошли в дом Киселёвых, кои ко мне доставят и таким образом будут нашим почтамтом».
Стихотворные строки Жуковского («Певец во стане русских воинов») относились ко многим из «наших рядов», погибших в 1812-м, но Алексеев, конечно, подразумевает декабристов. Многие осуждённые члены тайного общества (как и нераскрытые кишинёвские заговорщики) были задушевными друзьями и Алексеева и Пушкина[712]. Оба они почти одновременно вступили в полу заговорщическую масонскую ложу «Овидий». 26 мая 1821 года Пушкин отметил свое двадцатидвухлетие дневниковой записью: «Поутру был у меня Алексеев. Обедал у Инзова. После обеда приехали ко мне Пущин[713], Алексеев и Пестель…» Пестеля, Владимира Федосеевича Раевского и многих-многих других в 1826 году уж «взор наш не найдёт меж нашими рядами…».
Столь откровенное послание Алексеев не может доверить почте, тем более что в первых же строках сообщает, как искал оказии, чтобы написать письмо в Михайловское. Обыкновенные «почтамты», имеющие непреодолимую привычку к распечатыванию чужих писем[714], Алексеев предлагает заменить московской квартирой Киселёвых: туда, вероятно, и отправилось это письмо, вручённое сначала на юге Павлу Киселёву. Начальник штаба 2-й армии, разумеется, переписывался со своими московскими родственниками без жандармско-шпекинского вмешательства. Однако не мог Алексеев предвидеть, что 9 февраля 1837 года в бумагах умершего Пушкина это письмо прочтёт и пометит красным жандармским номером генерал-майор Дубельт. Однако «за давностью» ничего опасного в нём не заметит.
«Я часто говорю о тебе с Яковом Сабуровым, который вместе со мною в комиссии по делам Варфоломея, — он тебя очень любит и помнит.
Липранди тебе кланяется, живёт по-прежнему здесь довольно открыто и, как другой Калиостро, бог знает откуда берёт деньги.
Прости, с нетерпением ожидаю удостоверения, что в твоей памяти живёт ещё
Алексеев.
30 октября».
И в последних, и в предшествующих строках находим: «Если разлука не уменьшила доверенности твоей…»; «Расстались друзьями, или, по крайней мере, я так льстил себе…»; «Если ты ещё не забыл…»; «Меж тем я уверен, что ты меня вспомнишь»; «Ожидаю удостоверения, что в твоей памяти живёт ещё…».
Равенство дружбы… Но Алексеев не забывает, что его друг — человек необыкновенный, который, конечно, не сможет забыть прежнего, но при этом — «прежних дней уж не дождаться…»; «удостоверение дружбы» — это, между прочим, «несколько стихотворных строк», которых ожидает Алексеев: ведь кроме послания к нему, которое печаталось («Мой милый, как несправедливы твои ревнивые мечты…»), к старой дружбе-соперничеству относятся, вероятно, ещё несколько стихотворений — «Не притворяйся, милый друг…», «Мой друг уже три дня…», наконец, «Гавриилиада», где соперничество из-за прекрасной Еврейки возведено из «кишинёвского масштаба» в космический…
В конце письма снова звучат знакомые обоим имена: Яков Сабуров, из старинных пушкинских гусарских приятелей; снова Варфоломей — отец Пульхерицы — при Пушкине богатый откупщик, но успевший уж разориться (по его делам «комиссия», а Пульхерица «в бедности»). Наконец,
