Прометей, том 10 - [132]

. Ни в чём ей никогда не отказывал, — в производстве ли кого, или в прощении за какую вину кого бы то ни было — при нём она одна могла ходатайствовать и выспрашивать всё даже против его воли, о других же требованиях матушке моей и говорить нечего, ибо он был щедр — и даже прежде расточителен, одним словом, ничего не жалел и ни в чём ей не отказывал[665]. До тех самых пор при дворе отца моего не было сильнее матушки, покуда не подросла старшая моя сестра Настасья Воиновна, которая, будучи 8-ми и девяти лет, вела себя со всеми окружающими батюшки и матушки, как совершеннолетняя барышня, и её приказания были исполняемы точно так, как изустные именные повеления при императорском дворе дежурного генерала-адъютанта. Случалось нередко, что и матушка моя в сумнительных случаях, не надеясь на свою силу, подсылала сестру мою с просьбами к батюшке. У отца моего было всех двенадцать человек детей, из коих осталось только пятеро — два сына и три дочери. Сестра Настасья Воиновна была вторая из всех двенадцати, я же передпоследним, из чего заключить можно, что описываемое мною по сю пору всё взято из рассказов домашних. Сам я ещё ничего не видел. Теперь расскажу, каким запомню своего отца. Самое истинное изображение родителя моего и могу вспомнить с некоторой отчётливостью выезд батюшки из костромской его вотчины в Москву. Я тогда сидел у девичьего крыльца на большом камне, ожидая тройку запряжённых мальчиков в маленькую мою коляску, окружённый мамками, няньками, я не видел суматохи, производимой у большого крыльца, как вдруг потребовали меня и потащили от одного крыльца к другому сквозь множество людей, экипажей, лошадей, коими наполнен был весь двор, весьма огромный, в последствии времени я не видывал больше ни в каких усадьбах, а тогда он мне казался беспредельный; меня подвели к лестнице, которая мне показалась лестницей, виденной во сне Яковом Израильским, виденного мною в картинках Священной Истории, но на ступеньях оной не ангелы просторно сидящие, но толпа разных народов, усеянных сверху донизу, как-то: арапов, карликов, бездна пудреных голов, красных галунов, обшитых камзолов, зелёных мундиров, седых усов в гусарских, казачьих и польских платьях, бездну женщин, и посредине отца моего, которого фигура мною уже была описана, на нём был зелёный плащ с красным подбоем и засаленный зелёный складной картуз, плащ и картуз теперь ещё существуют. Помню я, что меня приподняли к нему очень близко, он что-то спросил, я заплакал, он вскрикнул, и потом уж я был в детской комнате и из окошка видел, как тянулся обоз через мост и вверх по аллее и как завернулся вдоль винокуренного заводу и исчез[666]. Потом я уже совсем почти его нигде не помню. — Является он моему воображению как тёмная грустная тень с одним абрисом без оттенков — то в Воронежской деревне, где он и скончался, то в Москве — помню его взгляд, голос его мне очень знаком[667]. Кстати — чтобы не пропустить, выпишу я церемониал или порядок, каким образом шёл его обоз и из чего он состоял[668]. Предводительствовал всем обозом поляк Куликовский и шлях. Ехал он впереди верхом на большой буланой лошади с трубой с такой, какую в азбуке рисуют почтальона — этой трубой повещал он, чтобы трогались с места и чтобы останавливались. Этот Куликовский был из числа тех поляков, которых мой отец вывез маленькими из Польши и присвоил их к себе в собственность, между ними было несколько и жиденят, и его должность на постоянном месте состояла в том, чтобы приготовлять пищу и наблюдать чистоту у собак, птиц, зверьков и зверей разного рода за теми только, кои из множества попадали в случай к моему отцу. Исправив свою службу он потешал дворню, т. е. он был дворовым и крестьянским потешителем, люди забавлялись, мучили, тревожа его огромный нос щелчками, играли с ним в носки — одним словом за всё отвечал его нос за то, что был непозволительно велик. В деревне же в базарные дни летом обязанностью его было выезжать на верблюде, а святками и зимою показывал бабам и мужикам в сарае lanterne-magique, объясняя им, как Адамушка и Евушка скушали яблочко, как Кузьма Иванович с Матрёной Ивановной минуэт танцуют, как русские гренадеры на штыки идут и проч. и проч. Сверх того, он ещё имел необыкновенный талант подражать барабанному бою тем отверстием, которое находится на том месте, которое не называют[669], а при необходимости рассказа только жестом указывают. Этим искусством он добывал себе нужные припасы, продаваемые на базаре, — безденежно, иногда и господа помещики потешались и платили за мелкую дробь или за десяток раз, как им вздумается, по условленной цене. Из сего я вывожу следующую приговорку — если про немца говорят, что он и на <…> хлеб достанет, почему не сказать и про поляка, что и он из своей з<…>цы выгоды наблюдать может?

Вслед за Куликовским ехала полосатая одноколка, полоса золотая, — одна, другая голубая — в неё пересаживались из двуместной кареты иногда отец мой, карета же, заложенная цуком, — в шорах и по бокам гусары верхом. Тут сидела матушка чаще одна, если ж с отцом моим, тогда одноколкой правил Семён писарь, мальчик лет восемнадцати, — осёдланный его иноходец, привязанный бежал сзади. Семён, сказывают, похож был на батюшку и им очень был любим. Он умер горячкой. „Жаль Сеньку, был бы полковник“, — говаривал мой отец. На козлах сидел также поляк, который тоже был великой мастер в своём роде — птицы близко к нему подвёртываются — бичем захлёстывал, убивал их на лету ради шутки. Он был истинный бич на ворон и на галок