Пролетая над гнездом кукушки - [29]

Одному только Господу известно, сколько времени мы так сидим.

Затем она постепенно ослабляет уровень, и это даже еще хуже. Мне легче выносить мертвую неподвижность, чем эту медленную, словно она движется в сиропе, руку Скэнлона по ту сторону комнаты, которой нужно три дня, чтобы положить карту на стол. Мои легкие втягивают этот густой пластиковый воздух, словно ему нужно пройти через игольное ушко. Я пытаюсь пойти в уборную и чувствую себя погребенным под тоннами песка, сжимая свой мочевой пузырь так, что зеленые искры начинают вспыхивать и трещать на моем лбу.

Я напрягаю каждый мускул, каждую кость, чтобы встать со стула и пойти в уборную, я тружусь над этим так упорно, что мои руки и ноги начинают дрожать, а зубы сводит от боли. Я напрягаюсь и напрягаюсь, но все, чего мне удается добиться, — это оторваться, может быть, на четверть сантиметра от кожаного сиденья стула. Так что я падаю назад и сдаюсь и позволяю моче просочиться наружу, а она уже приводит в действие горячую соленую проволочку, идущую вдоль моей ноги, которая включает унизительный сигнал тревоги, сирены, прожектора, и все вокруг начинают вопить и носиться туда-сюда, и большие черные ребята отвешивают пинки направо и налево, разгоняют толпу, пробираясь прямиком ко мне, размахивая отвратительными швабрами, мокрая медная проволока которых потрескивает и блестит, словно от воды с ней приключилось короткое замыкание.

Единственное время, когда мы отдыхаем от контроля, — это туман; когда спускается туман, время перестает что-нибудь значить. Оно растворяется в тумане, как и все остальное. (Сегодня весь день они почти не напускали тумана — во всяком случае, с того момента, как в отделении появился Макмерфи. Могу поспорить, что он взревел бы, словно бык, если бы они подпустили туману.)

Когда ничего не происходит, ты обычно без особого успеха пытаешься бороться с туманом или с контролем времени, но сегодня что-то случилось: сегодня целый день они не пробовали на нас ни одной из этих штук, во всяком случае — после бритья. В этот вечер все как положено. Когда вторая смена заступила на дежурство, часы показывают четыре тридцать — как оно и должно быть. Большая Сестра отпускает черных ребят и в последний раз осматривает отделение. Она вытаскивает из голубого — цвета стали — узла на затылке длинную шляпную булавку, стаскивает белый чепец и аккуратно укладывает его в ящик стола (в этом ящике у нее лежат нафталиновые шарики), а потом обеими руками вонзает булавку обратно в узел.

Через стекло я вижу, как она желает всем доброй ночи. Она вручает маленькой вертлявой сестре с родимым пятном записку; потом ее руки добираются до контрольной панели в стальной двери. Щелкнув, включает громкоговоритель в дневной комнате:

— Доброй ночи, мальчики. Ведите себя хорошо.

И врубает музыку громче, чем обычно. Она протирает изнутри стекла очков; взгляд, полный отвращения, без всяких слов объявляет черному парню, который только что отчитывался перед ней, что ему пора приниматься за уборку. Он так и стоит за стеклом, держа перед собой бумажное полотенце, пока она не закрывает за собой дверь отделения.

Машинерия в стенах, присвистнув, вздыхает и падает до самой низкой отметки.

Теперь до самой ночи нам предстоит есть, принимать душ и, вернувшись, снова сидеть в дневной комнате. Старина Бластик, самый древний из Овощей, ухватился за живот и застонал. Джордж (черные ребята назвали его «там-тарарам») принялся мыть руки в фонтанчике с питьевой водой. Одни Острые сидят и играют в карты, другие пытаются добиться от телевизора хорошего изображения, перетаскивая антенну в поисках лучшего сигнала.

Громкоговорители в потолке все еще выдают музыку. Музыка идет с сестринского поста, где она записывается на длиннющую магнитофонную ленту. Запись мы знаем так хорошо, что ее уже никто и не слышит, кроме новичков вроде Макмерфи. Он к ней еще не привык. Он устроил азартную игру на сигареты, и они объявляют ставки прямо за карточным столом. Надвинул кепку на глаза, а голову откинул назад и выглядывает из-под козырька, чтобы видеть карты. В зубах у него сигарета, и он болтает, словно аукционист на распродаже старья, которого я один раз видел в Дэлз.

— …Вот так, вот так, давай, давай, — говорит он быстро и громко. — Я хочу знать, сосунки, вы ходите или пропускаете. Ходите, говорите? Очень, очень хорошо, мы видим, что парнишка решился сделать ход. Посмотрим, посмотрим. Значит, ты ходишь, и это очень плохо, дама к налету, и они перелезают через стену и уходят вдаль по дороге, поднимаются на холмы и теряют свою ценность. Хожу к тебе, Скэнлон, и хотелось бы мне, чтобы хоть один идиот в этом сумасшедшем доме догадался выключить эту проклятую музыку! Фу-у-х! Неужели эта штука играет день и ночь, а, Хардинг? В жизни своей не слышал такого зашибенного говна.

Хардинг смотрит на него ничего не выражающим взглядом.

— О каком таком шуме вы говорите, мистер Макмерфи?

— Об этом чертовом радио, парень. Оно здесь играет с тех самых пор, как я прибыл сюда сегодня утром. И не надо мне тут парить, будто бы вы его не слышите.

Хардинг поднимает ухо к потолку.