Прокурорский надзор - [6]

Проверяющий подходит ко мне: «Ну, что это ты? Жить надоело, что ли?» По тону видно, что он сочувствует мне. Немного постоял у кровати и пошел в общую палату.

После волнений прошедшего дня меня неудержимо тянет в сон и, несмотря на сосущее чувство голода, я мгновенно засыпаю.

Глава 3 ТЮРЬМА — СУД — ТЮРЬМА

Выгрузив из «воронка» и посчитав, нас выпихивают в «отстойник». Небольшое помещение с унитазом «гальюнного типа» в углу. Стены в «шубе» — специальным способом наложенной штукатурке — это чтобы ничего нельзя было выцарапать или написать и тем самым передать весточку потомкам. Под самым потолком — крошечное окошко, наглухо закрытое решеткой и «ресничками». Так, что единственный источник света — тусклая лампочка в бронированном колпаке вверху. Народу в этом каменном мешке столько, что кажется невозможным вместить сюда еще кого-нибудь. Но нас, человек 15 геленджикского этапа, все же вталкивают, причем последних с помощью угрожающего мата и пинков. Мне, новичку, все это кажется нереальным. Ведь это — следственный изолятор, в который помещают еще НЕОСУЖДЕННЫХ! То есть, теоретически каждый может быть признан невиновным! Но — это теоретически. Практически же на воротах следственного изолятора я начертал бы слова из Дантова «Ада»:

«… ОСТАВЬ НАДЕЖДУ, ВСЯК СЮДА ПРИХОДЯЩИЙ».

Я оглушен, потерян, раздавлен унизительной процедурой медосмотра и последующими событиями. Стою, прижавшись к стене у входа, и совершенно не воспринимаю окружающее. В таком состоянии нахожусь до тех пор, пока не отекают ноги. Только после этого осматриваюсь в поисках уголка, где можно было бы присесть. В дальнем углу вижу вроде бы более разреженное пространство. Пробиваюсь туда, обеими руками прижимая к себе «сидор» с вещами. Здесь на своих мешках присело несколько человек. Судя по уважению, оказываемому им окружающими, догадываюсь — воры. Среди них замечаю знакомого еще по школьным годам Николая. Встречаюсь с ним глазами.

Узнает! Подходит, помогает протиснуться к компании, представляет. Новые мои знакомцы, потеснившись, дают место. У Николая здесь кличка «Цыган», хотя цыганского в его внешности ничего нет. Зовут — «Колек». По его просьбе рассказываю свою историю. Получаю ряд практических советов. Особенно меня интересует, как сохранить волосы. Во мне еще живет надежда на справедливость суда, поэтому очень волнует перспектива выхода на волю стриженным «под ноль». Я уже знаю, что в предстоящей обязательной церемонии принятия водных процедур уберечь растительность на голове практически невозможно. Одно из множества нарушений законности нашей правоохранительной системой. Колек наклоняется к уху: «Деньги есть?» Отвечаю: «Восемь рублей». «Давай!» Незаметно сую ему в руку смятые бумажки. «Когда пойдем в баню, держись рядом».

Не знаю, сколько времени идет это урок тюремной мудрости. Может час, может два. От духоты кому-то плохо. Над головами передают кружку воды, набранной из крана над унитазом. Стучат в дверь с просьбой открыть хотя бы «кормушку» — окошко в двери.

Наконец лязк замков. «Выходи!». В предбаннике три зэка из хозобслуги орудуют машинками. Делают свое дело быстро, умело. Растет гора разноцветных волос на полу. Старшина, стоящий у входа в душевное отделение, несмотря на связку ключей в руке, ничуть не похож на апостола Петра.

Вопросительно смотрит на меня — уже почти все скрылись за дверями. Предупреждая готовый сорваться поток матерщины, к нему подскакивает Цыган. Что-то шепчет на ухо. Как передает деньги, не замечаю, но глядя на меня, старшина показывает на дверь.

После душа — «шмон». Снова раздеваемся до нитки. «Прапора» — их тут называют «Попкари» — умело обыскивают одежду. Заглядывают в рот (и не только в рот). В дальнейшем я поражался изобретательности зэков, умудрявшихся приносить в камеру деньги, таблетки и даже чай. Но ведь проносят! Впрочем, мне придется еще многому удивляться…

Лязгает дверь за спиной. Стою на ступеньке в камере. Передо мной — типичная «хата» — так называют здесь общие камеры. Она больших размеров, чем пройденный мною «отстойник». Освещается двумя лампочками: над дверью и в глубине помещения. Слева и справа от двери в глубь камеры тянутся два ряда двухъярусных «шконок». В дальнем углу — «гальюн», отделенный от нар только низенькой кирпичной стенкой — в дверной «глазок» должно быть видно, что делается в «хате». Камера густо населена. Даже перенаселена. Как выяснилось, в момент моего прибытия в «хате» находилось 49 человек на 36 коек. В дальнейшем количество подследственных то уменьшалось до 38 (минимум), то увеличивалось до 52 (максимум). Учитывая минимальные габариты «шконок», остается только удивляться, как здесь помещается такое количество людей. По причине перенаселенность этой обители скорби и наличия необособленного «санузла», пахнет здесь отнюдь не розами. За узким столом, расположенным во всю длину прохода, на столь же неудобных лавках сидят несколько человек, играют в домино. Мое появление с «сидором» и матрацем в руках не вызвало волнения среди аборигенов. Стою на приступке, не знаю, что делать дальше.

Подходит черноусый, коренастый крепыш. В лице что-то монгольское. К нему присоединяются еще двое, повыше ростом. Стоят, молча щупают взглядами. Я тоже молчу, но безошибочно определяю в черноусом «пахана» «хаты». В КПЗ наслышался о нравах, царивших в СИЗО, и готов сражаться до конца.