Прокол - [33]

Часы показывают два. Мама нас уже ждёт. Я стою у зеркала и рисую лицо. Выгляжу именно так, как провела утро и охотно вела бы день напролёт. Но я себе дико нравлюсь: натёрлась душистым бальзамом, колготки упречно безупречных очертаний вула в выскочно острые туфельки… Только с платьем пока не определилась. Всё ещё в джинсовой рубашке обратилась к тебе с вопросом, как же, в конце концов, одеваться, но ты чистил зубы и ничего более ценного своего обычного «быстро» пролепетать не смог. «Ага, типа, без амурчика, да?» — я, было, переспросила. Ты игриво показал зубной щеткой на мою, вернее, твою приоткрывшуюся рубашку и сказал: «Ешли хы в хаком виже бужешь шахаться по хому, беш амухшика тхудно бухет». Дурень эдакий! Ну для кого, скажи, я стараюсь быть красивой, коль не для тебя?!

Так, лицо я закончила. И знаешь, всё-таки этой своей болтовнёй ты мне помог выбрать прикид! Я себя сегодня прекрасно чувствую в джинсовых тонах, значит, надену джинсовые шорты и джинсовую блузочку, и пофиг, если кто-нибудь будет в вечернем наряде: у нас сегодня джинсовое настроение!

Накрасила ногти, вею их, рубашка раскрывается, и я чувствую себя неотразимой. В дверях возникаешь ты. Без слов. До пояса голый, с влажным ртом, немного растрепанный и… Но на часах уже почти три!

— Даже не смотри на меня! — я сама себе кажусь такой блазнящей, что лучшая защита — нападение. — Посмотри на часы и — чтоб за минуту построился!

Ты подходишь сзади и, кончиками пальцев скользя мне по шее и плечам, норовишь открыть грудь. Мой милый — развратник! На мгновение поддавшись ласке, я беру себя в руки и хитро выворачиваюсь.

— Нету льзьи! — я могу сопротивляться лишь словами, потому что ногти ещё не высохли. — Сейчас — не малю-сень-кей-шей! Вечером!

Ты хватаешь меня вновь. Рубашка распахнута, соски трепещут, натянутый капрон втёрся в лоно, ноги в отпоре напряжены по самый пупок, руки как на распятье, полная беспомощность в твоих звериных лапах — даже волнующее…

Послушай, милый, ну, вечером же!

Но ты уже оголяешь мне плечи…

— Да ведь так мы вообще не тронемся!!! — я чуть ли не сержусь. Чтобы вырваться, следовало бы высвободиться из рубашки, но тогда лак останется в рукавах… Я крепко сцепляю пальцы и яростно карабкаюсь в твоей хватке.

— Отпусти свои мелкие коготочки! — твои большие клешни расцепляют их бережно, но железно… Ты трёшься о мою спину, рубашка сползает вниз и обнажает меня, одновременно связывая руки. Но я же сказала — нет! Моё лицо сереет в последнем усилии сохранить серьёз: сейчас либо отдамся течению, либо смех до упаду — что приведёт опять-таки к тому же.

Нет!

И я сражаюсь сурово и беспощадно. Мой напор застаёт тебя врасплох, я вырываюсь и бросаюсь к двери, но ты меня ловишь за подол рубашки. Я резко поворачиваюсь к тебе, чуть ли не свивая руки в узел, лягаюсь, не попадаю, и знаю, что и не хочу попасть, но лягаюсь снова и снова. Ты ловишь меня за лодыжку; я беспомощно прыгаю назад, выпрыгиваю из туфли и падаю на мягкий ковёр. Ты тяжело садишься на мои колени и вжимаешь мои связанные руки в мои же бёдра. Грудь дёргается в бессильных всхлипах. Ты грубо переваливаешь меня и вскидываешь на четвереньки — в обнажённых колготках, в одной туфле, со скрещёнными на спине в твоей смирительной рубашке руками, грудью и лицом в ковёр… Одолённая и сдавшаяся. Покорённая и отдавшаяся.

Твои пальцы, опять нежны, хоть столь дерзки всего миг назад, легонько выводят черты на натянутом капроне. В бёдра вжимается твоё мужинство, разинутое к бою: твёрдое, гладкое и острое. «При настоящем мужчине всегда нож», а ты самый что ни на есть настоящий: ткань умирает с жалобным треском, прохладное остриё лишь едва касается самого уязвимого и утаённого, лишь мимоскользком задевает самое заветное и запретное, но я вздрагиваю, как ужаленная… Амурчик на этот раз будет еретичнее! Это меня всё ещё пугает словно в первый раз, аж сковывает — как загипнотизированную змеёй птичку. Я знаю, как это пьянит тебя, и меня тянет снова и снова почувствовать, до чего ж ты, самая бережная из всех непреодолимых сил на свете, хрупок и щадим в моей слабости. Любое движение, что покажется тебе неприязненным, спугнёт амурчика. И я задерживаю дыхание — как змея, гипнотизируя птичку…

* * *

Сижу на ковре растрёпанная, с горящими щёками. Лицо размазано, копыточки стёрты, колготья изнасилованы… Собираться придётся с нуля. А мамины тётки скоро домой тронутся!

Звонит телефон. Это непременно она!

— С днём рождения, мама! Да-да, мам, мы скоро. Немного задержались. Амурчика тебе добывали, — меня хватает приступ смеха. — Да-да, сладкого, конечно, найсладчайшейшего!

Ты примеряешь свою рубашку. Она безнадёжно скомкана, но твоё лицо одухотворено такой серьёзностью, что я тоже, спиной к зеркалу, берусь волотить клок материи вверх, вниз, вбок — как выискивая самое подходящее по мамьему мнению место для бахромчатой дыры на моём голом заду. Это растапливает искусственный лёд на твоём лице, ты пытаешься меня обнять, но я выворачиваюсь и кричу «нет!» таким жутким голосом, что через мгновенье мы хохочем оба.

— Послушай, милый, а тебе не кажется, что один из нас всё же распутнее другого?! — оправдываюсь я сквозь слёзы.