Проклятый. Евангелие от Иуды. Книга 1 - [5]
Он сделал еще шаг, закрутил головой, отыскивая среди сотен лиц знакомое ему, и тут же услышал зычный, как иерихонская труба, голос дяди Рувима:
— Валентин! Держи левее!
От дяди пахло лосьоном для бритья, трубочным табаком и — чуть-чуть, едва слышно — потом. Это был единственный признак того, что для встречи племянника он проделал неблизкую дорогу. Одет он был также просто, как на старых фото, которые Валентин рассматривал тайком еще в советское время, стащив их из запертого ящика папиного стола. В те времена упоминать о родственниках за рубежом нельзя было даже ночью, накрывшись одеялом, вот родители и прятали фотографии, попавшие к ним разными окольными путями — не дай бог, ребенок проболтается!
Как и тогда, на дядюшке была просторная полотняная рубаха с длинными рукавами, широкие брюки из той же ткани, выгоревшие парусиновые туфли. Свободный крой наряда маскировал могучее телосложение профессора, а широкополый «стетсон» защищал его выдубленную ветром кожу от палящего солнца пустыни и придавал ему неоспоримое сходство с героями спилберговской эпопеи об Индиане Джонсе.
Рувим Кац
Объятия у него были крепкие, непохожие на прикосновения пожилого человека, да и ростом Рувим Кац был никак не ниже племянника, разве что на чуть-чуть — минимум метр восемьдесят два, только весил килограмм на двадцать больше. Но эти двадцать килограмм распределились по его телу исключительно удачно, грузным его назвать было нельзя, а вот мощным — вполне. В детстве он казался Шагровскому старым, как города, которые раскапывал, а сейчас он с трудом верил, что всего два года назад весь мир официальной археологии поздравлял дядюшку с шестидесятилетием. И в окошечке «скайпа»[7], и сейчас, при личной встрече, профессор Кац никак не походил на пенсионера. Вполне зрелый мужчина в расцвете жизненных сил — с гривой белых волос на голове, схваченной на затылке в хвост, щегольской трехдневной щетиной и яркими серыми глазами на загорелой физиономии. По рассказам матери, дядя вел свободный образ жизни, не обременяя себя ни семьей, ни детьми, и студентки с аспирантками самых разных возрастов и национальностей постоянно конкурировали между собой, чтобы получить толику профессорского внимания. Дядя был жизнелюб и бонвиван, и именно это, наверное, делало его моложе.
— Ну, как в таких случаях говорят? Я, честное слово, не знаю, — спросил он, похлопывая Валентина по спине широкими ладонями. — Поворотись-ка, сынку? Какой ты теперь большой стал? Или что-то другое? Я, друг мой, помню тебя еще совершеннейшим пунелэ[8], на тех фото, что Тоня передавала мне тайком. Да и в своих фильмах ты не такой! М-да. Идут годы, идут…
— Рад тебя видеть, дядя Рувим…
— А я тебя, малыш… Я Тоне звонил уже, — он помахал зажатой в руке мобилкой, — сказал, что твой самолет приземлился благополучно. Так что отметишься позже! Вот же парадокс — еврейской крови в моей сестричке кот наплакал, а ведет себя, как настоящая аидише[9] мама.
— Что есть, то есть, — согласился Валентин, усмехаясь. — Аидише мама — это еще слабо сказано! Когда-то она умудрилась дозвониться на спутниковый телефон, номер которого не знал никто в экспедиции. По телевизору сообщили, что из-за дождей возможны наводнения, и она решила меня предупредить…
— А… Это когда вы делали «Тайную историю Российской империи»? Для «National Geographic»?
— Точно.
— У меня есть диск. И как ты это терпишь?
— С трудом, — улыбнулся Шагровский. — Но деваться некуда. Привык… Мама есть мама.
— Сейчас просто быть хорошим сыном, — профессор подмигнул ему, оглянувшись через плечо. — А, представь себе, каково было моему поколению до изобретения мобильных телефонов?
Они пробирались сквозь толпу — встречающих действительно было много.
Кац, несмотря на массивное сложение, скользил среди суетящихся людей легко, двигаясь, как молодой человек, а не убеленный сединами дед. Шагровский еще раз удивился несоответствию придуманного им образа с настоящим, живым человеком.
— Нам на второй уровень, — дядя призывно взмахнул рукой, и первым вступил на эскалатор. Валентин едва успел за ним, огибая брошенную кем-то возле заградительного столбика багажную тележку. — Немножко помучаю тебя расспросами, но недолго, не бойся. Честно говоря — ты меня удивил.
— Чем?
— Я не думал, что ты примчишься. Я тебя столько раз просто в гости звал, а ты все никак времени не находил, — в интонациях родственника слышалась легкая обида. — А тут сразу нашел! Конечно, я рад, что ты приехал, но и удивлен, если честно признаться. Все-таки объект моей нынешней работы такой…
— Какой «такой»?
Они прошли через стеклянные двери на открытую галерею, соединяющую терминалы аэропорта, и Валентина обдало жаром, словно какой-то огнедышащий сказочный дракон дохнул в его сторону. Воздух здесь был мертвый, пахнущий бетонной пылью и бензином. Под галереей, подбирая выплескивающихся из дверей зала прилета пассажиров, сновали белые такси, минивэны с притемненными стеклами, неуклюже двигались туши автобусов, гудели сотни людских и механических голосов, урчали двигатели…
— Непопулярный, — сформулировал наконец-то Рувим, и Валентин вдруг услышал, что в речи дяди присутствует едва заметный акцент, превращающий его грамотный русский в разновидность иностранного. Между словами возникали крошечные паузы, которые безошибочно показывали чуткому уху, что язык для говорящего хоть и родной, но пользует он его достаточно редко, от случая к случаю, и вынужден задумываться, подбирая точные слова.
