Проклятое время - [10]

– Сказать-то легко, – простонал он, все еще держа голову над горшком.

Падре Анхель понял его и негромко предложил:

– Хотите, поговорю от вашего имени со стоматологом?

А потом вдохнул побольше воздуха и добавил:

– Он человек разумный, поймет.

– Как же! – огрызнулся алькальд. – Разумный, как осел, ему хоть кол на голове теши, останется при своем мнении.

Священник наблюдал, как он идет к умывальнику. Алькальд открыл кран, подставил флюс под струю прохладной воды и с выражением блаженства на лице продержал его так одну или две секунды, а потом разжевал таблетку анальгетика и, набрав в ладони воды из-под крана, запил ее.

– Серьезно, – снова предложил падре, – я могу с ним поговорить.

Алькальд раздраженно передернул плечами:

– Делайте что хотите, падре.

Он улегся на спину в гамак, заложил руки за голову и, закрыв глаза, часто и зло задышал. Боль стала утихать. Когда он снова открыл глаза, падре Анхель сидел рядом и тихо взирал на лейтенанта.

– Что привело вас в сию обитель? – спросил наконец алькальд.

– Сесар Монтеро, – без обиняков сказал падре. – Ему необходимо исповедаться.

– Он под арестом, – сказал алькальд. – Но завтра, после первого же допроса, можете его исповедать. В понедельник нужно его отправлять.

– Он уже сорок восемь часов… – начал падре.

– А я мучаюсь с этим зубом две недели, – оборвал его алькальд.

В комнате начинали жужжать москиты, становилось темно. Падре Анхель посмотрел в окно и увидел ярко-розовое облако над рекой.

– А как его кормят?

Алькальд спрыгнул с гамака и закрыл балконную дверь.

– Я свой долг исполнил, – ответил он. – Сесар Монтеро не хочет беспокоить жену, а пищу из гостиницы не ест.

Он стал опрыскивать комнату аэрозолем от москитов. Падре поискал в кармане платок, чтобы прикрыть нос, но вместо платка нащупал смятое письмо.

– Ах! – воскликнул он и начал разглаживать его ладонью.

Алькальд остановил опрыскивание. Падре зажал нос, но это не помогло: он чихнул два раза.

– Чихайте, падре, на здоровье, – сказал ему алькальд. И, улыбнувшись, добавил: – У нас демократия.

Падре Анхель тоже улыбнулся, а потом сказал, показывая запечатанный конверт:

– Забыл отправить на почте.

Платок он обнаружил в рукаве и, по-прежнему думая о Сесаре Монтеро, высморкался.

– Получается, он у вас на хлебе и воде, – сказал он.

– Если это ему нравится… – отозвался алькальд. – Не будем же мы кормить его насильно.

– Больше всего меня заботит его совесть, – сказал падре.

Не отнимая платка от носа, он наблюдал за алькальдом, пока тот не закончил опрыскивание.

– Похоже, совесть у него нечиста, коль боится, что его отравят, – сказал алькальд, поставил аэрозоль на пол и добавил: – Пастора любили все.

– Сесара Монтеро тоже, – сказал падре.

– Но Пастор все-таки мертв.

Падре посмотрел на письмо. Небо багровело.

– Перед смертью Пастор, – прошептал он, – не успел даже исповедаться.

Перед тем как снова лечь в гамак, алькальд включил свет.

– Думаю, завтра мне полегчает, – сказал он. – После допроса можете его исповедать. Это вас устраивает?

Падре Анхель согласился.

– Исповедь необходима для успокоения его совести, – заверил он.

Царственно поднявшись, он посоветовал алькальду не злоупотреблять болеутоляющими, а алькальд со своей стороны напомнил падре о письме, которое тот хотел отправить.

– И, падре, – сказал алькальд, – поговорите, пожалуй, с зубодером.

Он посмотрел на священника, уже спускавшегося по лестнице, и, улыбнувшись, добавил:

– Главное, ради установления мира и спокойствия.

Телеграфист, сидя у дверей своей конторы, созерцал умирающий закат. Когда падре Анхель отдал ему письмо, он вошел в помещение, послюнявил языком пятнадцатисентавовую марку (авиапочта плюс сбор на строительство) и начал рыться в ящике письменного стола. Когда зажглись уличные фонари, падре положил на деревянный барьер несколько монеток и не попрощавшись вышел.

Телеграфист продолжал рыться в ящике. Через минуту ему это надоело, и он написал чернилами в углу конверта: «Марок по пять сентавов нет», а ниже поставил свою подпись и штамп почтового отделения.

После вечернего молебна падре Анхель увидел, что в чаше со святой водой плавает мертвый мышонок: Тринидад ставила мышеловки на самом краю купели. Падре схватил утопленника за хвост.

– Если произойдет несчастье, то повинна в нем будешь ты, – сказал он Тринидад, раскачивая мертвого мышонка перед ней. – Разве ты не знаешь, что верующие поят святой водой больных родственников, детей?

– Ну и к чему вы это мне говорите? – спросила она.

– Как к чему? – возмутился падре. – Да к тому, что больные будут пить святую воду с мышьяком! Это как пить дать.

Тринидад напомнила падре, что денег на мышьяк он ей еще не давал.

– А этот издох от гипса, – показала она на мышонка.

И объяснила, что насыпала по углам церкви гипса; мышь поела его и, мучимая невыносимой жаждой, пошла пить. От воды гипс разбух и затвердел у нее в желудке.

– Что уж ни говори, – сказал падре, – а лучше зайди ко мне и возьми денег на мышьяк. Я не хочу больше находить в святой воде мышиные трупы.

Дома его встретила депутация дам-католичек, возглавляемая Ребеккой Асис. Падре дал Тринидад денег на мышьяк, извинился, что в комнате очень душно, а потом сел за свой рабочий стол, лицом к хранившим молчание дамам.