Проклятие Звёздного Тигра. Том II - [48]

‒ Я не собирался уходить, ‒ было бы неплохо скопировать его усмешку, но пришлось ограничиться тем, чтоб голос не звучал виновато: ‒ Ученики не гуляют в одиночку. Мне вернуть его?

‒ Не стоит. Когда уйти, выбирать тебе, Чен. Вернуться ли ‒ тоже. За пределами Джалайна снимать не советую.

И исчез, даже не вставая. Так легко совершить прыжок без подготовки я сумею разве что лет в тридцать.

А камень и впрямь казался сладковатым, словно липовый сок или цветы клевера. И прохладным, как лёд.

«Если ты сам не заберёшь его у меня, то я не сниму его никогда».

Глава 12. Храм Давиат. Завершение круга

‒ Я не хочу уходить сейчас, ‒ говорил Вил. ‒ Мы можем, теперь безопасно, но я не хочу.

И потом ещё:

‒ Я вижу так мало, я сожгу свой Дар и убью себя, тем всё и кончится. Я не знаю, не знаю себя!

От таких разговоров во мне что-то обрывалось, и я почти кричал: нет, замолчи, нельзя сражаться, не веря в победу! Он улыбался печально. И был очень взрослым, задумчивым и далёким.

Часто он уходил, решительно отвергая попытки увязаться следом (а я прятался в домик и лежал, не двигаясь, пока снаружи не доносился его голос, негромко поющий без слов); но иногда молча кивал, и я шёл с ним. Когда не успевали вернуться до заката, спать приходилось там, где застала нас тьма (ночи весной беззвёздны и непроглядно-черны), и наша полянка казалась мне на редкость уютной, а кривой крохотный домишко ‒ самым роскошным из жилищ. Я прижимался к спине Вила, такой худенькой, с острыми лопатками, и думал, что будет с нами дальше… от этих раздумий мне хотелось плакать.

…Я проснулся в холодном поту ‒ сон я забыл, но он был невыразимо ужасным. Вил лежал, закинув руки за голову, и улыбался, и его глаза мечтательно взирали на что-то невидимое, бесконечно далёкое от Сумрака. А я был совсем маленьким и никому не нужным в огромном равнодушном мире, меня трясло, в памяти метались обрывки того кошмара… Вил засмеялся, не обращая на меня внимания, и я с размаху ударил его по щеке. И беззвучно заплакал от стыда, и отворачиваться не стал: пусть видит, так мне и надо… Он привстал, внимательно посмотрел мне в лицо и лёг головой на мои колени. Глядел в небо, окрашенное розовой дымкой рассвета, и насвистывал песенку, которую я часто играл на флейте.

‒ Я не хотел, ‒ тихо сказал я. ‒ Я не понимаю, почему… но неважно. Ты знаешь, как в Ордене платят долги. Пожалуйста, позволь мне заплатить. Дай мне простить себя хоть за это!

‒ Хоть за это? А за что ещё?

Я никогда тебе не скажу. Никогда.

‒ Пробуждение? Твой плащ? Книга? Я что-то упустил? ‒ он коснулся моих волос и вдруг дёрнул ‒ я даже вскрикнул. ‒ Вот тебе плата. И хватит, Рыцарь. Не хочу больше слышать о долгах и искуплениях.

Я мог только кивать.

‒ Ты не хотел обидеть, отчего ж мне обижаться? Просто страшный сон. Ты его помнишь?

Я мотнул головой, а он помолчал и задумчиво промолвил:

‒ Кажется, я понял. Мои мелодии… ‒ но не стал ничего объяснять, только бросил неясную фразу: ‒ Рыцари слышат Вэй. Но зачем играть в Тени с Кружевами?

Его вопросы так напугали меня, что теперь я почти радовался молчанию: чем искать ответы, лучше пусть отдаёт внимание Книге! Я постарался взять себя в руки и отбросить мрачные мысли, занимался с мечом, прилежно пытался освоить искусство приготовления пищи, а в промежутках играл на флейте или подбирал на минеле мотивы старинных баллад Ордена ‒ мне казалось, выходит вполне неплохо.

В те дни мы не выбирались из узкой полоски дикой земли у Черты: тут Вил мог касаться Кружев, не привлекая внимания Звезды. И всё равно рисковал: рядом лежало Поле Трента, Луча со славой «самого талантливого Вэй и самого сурового Учителя». Но тогда это было окутано тьмой для меня: Поля я не ощущал, часто вовсе о нём забывал и понятия не имел, как тесно связана с ним судьба моего друга. И представить не мог, что и моя судьба связана с ним не менее тесно, и связь эта вызовет в мир Сумрака властную и грозную силу… и Вил видел не больше меня. Но он отлично понимал, как опасны его игры с Кружевами, ‒ и продолжал игру. Пока я ожидал, грустил и грезил, он танцевал на остриях кинжалов…

… и замирал от ужаса, и смеялся над своей дерзостью и своими страхами. Вымерял каждый шаг ‒ и взлетал на вершины самого отчаянного безрассудства. То решался вытворять всё, на что хватало сил и уменья, то пугался, и отступал, и осторожничал снова. Но Энт об этом ничего не знал.

Но он об этом ничего не знал и жил почти спокойно. И заканчивалась весна, и тёплый ветер унёс дождевые тучи, и лес расцвечивался свежими красками, звенел птичьими голосами, благоухал. Энтис проделал новую дырочку в ремне; волосы отросли до лопаток, и он обрезал их кинжалом. Он целыми днями не вылезал из озера, даже засыпал там, лёжа на спине, и Вил подплывал бесшумно и со смехом утаскивал его под воду. Сандалии протёрлись, и снова пришлось разрезать сапоги, чтоб их починить. В починке нуждалась и одежда: за три знака лесной жизни вся она истрепалась и порвалась, и Энтис (без особого волнения, впрочем) подозревал, что даже белый плащ никого не убедит, будто он Рыцарь, если под плащом заметят лохмотья, какие не часто увидишь и на нищем бродяге.